Вперед выехал, видимо, старший отряда. Сбруя его коня была не просто кожаная, а с медными и серебряными накладками на ремнях. Лицом был он страшен: широкоскул, в оспинах, с приплюснутым носом и будто вывернутыми губами, которые, когда говорил, шлепали одна о другую как у вытащенного только из реки толстогубого язя. Он сердитым прищуром обвел толпу и первое, что произнес, было:
– Мамки, заткните выродкам своим рты, заткните хоть сиськами… Раз я говорю – должна быть полная тишина!
Женщины сильнее прижали к себе детей, но те и сами будто поняли возникшую их жизни угрозу, вдруг разом, как сговорились, притихли.
– Так-то! – сказал старший опричник. – А теперь слушайте, что буду говорить… Везде-везде, и в вашем уделе тоже, сплошь измена и крамола. Нет послушания и верности великому князю, государю-царю всея Руси Ивану Васильевичу… Мое дело и забота – искать, выгрызать и выметать злодеев государя…
Опричник не был слишком речист; надо полагать, что сподручнее ему было быть мастером дел заплечных. Он поперхнулся, пытаясь громче докричаться до слушающих, но махнул рукой и отъехал в сторону. На его место выступил другой опричник. Варлам был поражен, когда узнал в нем старого знакомого Косорота, который громко и скривив губы (потому и имел такое прозвище) договорил за старшего. Он сказал, что в уделе найдена измена; ее возглавил местный боярин и его с охраной уже отправили в Можайск, чтобы предстал перед судом. Земля его и имущество поступают в управление царского дворецкого, и с этого времени подать и иной оброк будут собирать тиуны царского двора, а наместником от московского двора в уделе назначен великокняжеский служилый из южных, астраханских, земель Симеон Нагой.
– Косорот поклонился старшему в отряде опричнику, и стало понятно, почему наружным видом он не русский, что из племени ногайцев.
Тут же в руках новоиспеченного удельного боярина Симеона, назначенного издалека, чтобы не допустить измены среди населения, живущего близко к Литве, появились податные листы и писцовая книга. После этого стали вызывать по одному крестьян, ставших теперь дворцовыми и под началом опричника. Главе каждого двора заново определялось сколько и что он должен будет платить сборщикам-тиунам Симеона. По озвученному списку не вышло четверо крестьян. Глаза у ногайца зажглись злыми огоньками. Он тут же выяснил, что эти четверо ушли схорониться в лес. Симеон немедля приказал проверить избы крамольников, как назвал крестьян, испугавшихся грабежа; приказал забрать в избах ценный скарб, а сами избы сжечь. Все было очень быстро исполнено его подручными: посредине выгона появилась кучка из жалких носильных вещей и домашней утвари, а курные избы заполыхали огромными кострами. Но среди деревенских, не смевших двинуться с места, продолжала стоять тишина, да такая, что, думалось со стороны, все они вмиг стали немыми. Симеон сказал, что изменники и крамольники сами избрали лес своим жильем, поэтому пускай и остаются там до времени, а дальше он решит, как с ними быть.
Варлам тоже молчал, что есть силы стискивал зубы, но гуляли под тонкой кожей желваки, выдавая его сильное волнение. Дошла очередь и до него. Он, сняв шапку, вышел вперед, когда его назвали, и низко, как принято было, поклонился. Выяснилось, что он не пашет и не жнет, а бортничает, поставляет местному боярину мед и воск, имеет помимо этого и натуральный оброк домашней и лесной птицей, яйцами и рыбой. Криворот повернулся к Симеону и что-то ему шепнул. Ногаец довольно улыбнулся и сказал:
