– Аюшки?
– Полегче, Андрей Семенович, больно!
Мое положение не улучшилось, но раздался короткий смешок, почти одновременно с возгласом битого:
– Вязать ее, мартышку!
– Давай, – согласился Андрей Семенович, и от сердца отлегло – значит, проламывать мою голову они пока не собирались.
Загрохотали раскидываемые в спешке картонные коробки, зашуршала бумага, и запястья заломленных рук стянула тонкая, но прочная веревка. Они сорвали мешок с моей головы, и веревка впилась в шею. Сразу стало трудно дышать. А стоило шевельнуть руками, как делалось еще хуже. Больно!
– Потерпи! – попросил Скопцов, переворачивая меня на бок.
В стеклах его очков я увидела отражение своего перекошенного лица со вздувшейся на лбу жилкой.
– Кончать ее надо, – предложил он, той же веревкой обматывая мои лодыжки.
– Несомненно, – согласился его напарник. – Как? И куда потом денем?
– А вот! Там, внизу, канал ливневой канализации. Помнишь, в прошлый раз слесаря возились? И сегодня – суббота.
– Ну и что? – не понял его убийца Роминой.
– По субботам бассейн чистят, спускают воду. В ливневку ее! А как бассейн сольют, потоком унесет ее в Волгу с концами.
– И концы в воду! – нервно хихикнул убийца, и я поклялась, что, если удастся выпутаться, смех этот ему ни за что не забуду.
Они совещались, стоя надо мной и не обращая больше на меня, беспомощную, как спеленатый младенец, никакого внимания.
– Стукни ее, Сергей, а я в люк опущу, – предложил Андрей Семенович.
– Я что, профессионал, что ли? – возмутился тот. – Думаешь, так это просто – человека мочкануть? Вот если бы в драке… – он призадумался, покусывая губу. – Или как Томку, когда очень надо и иного выхода нет. А с этой, – он глянул на меня как на неодушевленный предмет, – нет нужды. Давай, в люк ее. Я помогу. Развязать ее там некому. Смоет, как дерьмо в унитазе.
– Лучше бы все-таки… – сомневался Скопцов. – С гарантией, знаешь ли.
– Суббота! – рявкнул, зверея, Сергей. – Про бассейн ты сам говорил! Нет? Хорошо, давай молоток, – решился он. – Только грязь с пола ты смывать будешь!
У меня закружилась голова и сами собою зажмурились глаза.
– Ладно, открывай люк, – сдался Андрей Семенович.
Вот так. Приговорили они меня.
Сергей, чистюля, снял плащ, пиджак, бросил их в машину и, оставшись в надетой на рубашку шерстяной безрукавке, отошел в сторону, загремел там чем-то тяжелым, железным.
– Слушай! – осенило Скопцова. – У нас целые полиэтиленовые мешочки есть? Надеть пару ей на голову, завязать на шее веревкой – сама задохнется. Все будет ей лучше, чем тонуть…
– Нету у нас мешочков, – угрюмо отозвался Сергей. – Напяливай этот, которым свалил ее. И иди сюда, помоги, в самом деле.
– От этого толку мало, – Скопцов в сомнении поднял мешок, расправил его, осмотрел. – Целый. Ну, хоть крики глушить будет.
Я с трудом удержалась от стона, когда он надевал на мои голову и плечи этот мерзкий саван, до того стало больно от врезавшейся в кожу веревки.
Больно, больно, больно! Больно было, когда палачи меня тащили, больно было, когда опускали в люк, когда бросили на жесткий, холодный пол. Где-то наверху заскрежетала и с глухим стуком упала на место тяжелая крышка люка. Все стихло.
С десяток минут я провела в неподвижности, расслабляя нервы и прислушиваясь. Ни голосов, ни шагов, ни единого звука не доносилось сюда с поверхности. Надо думать, что и отсюда туда – тоже. Впрочем, кричать – последнее дело. В таком, как у меня, отчаянном положении крик – это верный путь к истерике. А она парализует волю и сжигает силы. О том, что безвыходных положений не бывает, любят говорить люди, которые в них никогда не попадали. Что, если попробовать пошевелиться? Выяснить пределы подвижности? Веревка на шее – от рук. Ноги же просто связаны в лодыжках и коленях.
