«Что ж, – глядя на несчастного, подумал я с сочувствием, – знаю, что работа его на телеграфе рабская: шестнадцать часов за сутки! Не всякий выдержит. Да и зрение, как постоянно жаловался Иван Фомич, стало совсем худым. Как-то заглянул я на почту, а заодно и в малый закуток, прилепившийся к задней стене почтовой избы, служившей телеграфной конторой. Заглянул и ужаснулся. Душно, свет тусклый, словно в погребе. Полно всякого разношёрстного народа. Телеграфист сидит в общей зале, отгороженной от посетителей решёткой. А те кричат, плачут, ругаются, чуть не дерутся – прямо ад земной!»
– Но не стреляться же из-за этого, Иван Фомич! У вас отдых – сутки через двое? Вот и отсыпайтесь! И, в первую очередь, оставьте вы карточную игру! Ведь ночи напролёт дымите папиросами, не спите, всё играете! А вам свежий воздух нужен! Вы о чахотке слыхали? Гуляйте, мой дорогой, гуляйте, да непременно на свежем воздухе!
Телеграфист безучастно выслушал мои увещевания. Потом судорожно вздохнул и неожиданно вскричал:
– Да не в этом дело, Евгений Сергеевич! Как вы не пони маете?! Сатрапы, палачи… Попрание свобод! И как это?..
Он с силой потёр лоб, пытаясь вспомнить.
– Кровавый режим! – наконец выпалил он и обмяк, понуро свесив голову.
Я, признаться, был не готов к такой смене темы разговора и не на шутку обеспокоился состоянием душевного здоровья телеграфиста.
– Помилуйте, Иван Фомич, о чём вы?
Тот поднял на меня глаза, полные слёз, и, прижав руки к груди, с надрывом произнёс:
– Не могу я! Что же прикажете жандармам из охранного отделения, душителям свобод, помогать?! Я – человек прогрессивных взглядов! Я хоть человек маленький, телеграфист, но и у меня есть личность, индивидуализм! Мои убеждения, моя верность идеалам!
«Господи, – я испугался, – при склонности к истерике эдакие рассуждения об убеждениях и идеалах, да ещё в драматических тонах, до добра не доведут! Ужас! В таком угаре непременно подожжёт что-нибудь или возомнит себя Писаревым!»
– Позвольте, – решил я отвлечь телеграфиста от навязчивых мыслей об идеалах, – откуда у вас револьвер?
– Браунинг, – уточнил Травников и как-то засуетился, занервничал, – браунинг это. В карты выиграл у заезжего помещика. Давеча у Никишина играли. Помещик вчистую продулся: и деньги, и часы, и вот браунинг тоже… Страшно мне, доктор, страшно! Вы его хорошо заперли?
– Не сомневайтесь! – ободряюще проговорил я после того, как успокоил его в надёжности замкнутого ящика. – Не отчаивайтесь! Есть выход. Не делайте ничего такого, что претит вашим убеждениям. Вот и всё!
– Да… – он опять обмяк, – спасибо… Я с ночной прямо к вам. Почему? А потому, что телеграфное сообщение. Под самое утро принял. Для городской управы. Под утро. Читаю. Не положено, не по чину, но куда глаза девать? Стало быть, читаю. Принять строжайшие меры по недопущению скопления горожан на площадях, у присутственных мест, усилить надзор за неблагонадёжными. А в конце сообщение. В губернском городе С, возле театрального дома купца Алексеева, неизвестные бросили бомбу. Двое обывателей убиты на месте, остальных свезли в больницу, несколько низших чинов полиции ранены. Приезжий столичный чиновник, на которого, видно, покушались, невредим. Метатель бомбы при взрыве убит.
Моё потрясение от услышанного было настолько велико, что я некоторое время не видел и не слышал ничего. Позже я объяснял своё состояние оглушённости и растерянности тем, что после процесса над Желваковым и Халтуриным, народовольцами-террористами, пребывал в некой иллюзии общественного покоя, в убеждении, что времена безумцев закончились, что общество и власти извлекли из кровавых преступлений трагический урок, и всё стремится к примирению.
