– Ты свою песню оставь. Сколько взаправду просишь?
– У меня таких денег нет, – поспешно сказал Василий Иванович. – Куплю стеклянные.
– Ты слышишь?! – закричал на купца Годунов. – Чтоб рында с большим саадаком покупал стеклянные бусы! Да разобьет тебя гром!
– Не гневи Господа, добрый человек! – сказал купец рынде с копьем, перекрестился, взял бусы и подал Шуйскому. – Сколько сам даешь?
Денег у Василия Ивановича и впрямь было на стеклянные бусы, Годунов столько и предложил.
– И твое такое слово, князь? – спросил купец Шуйского.
Василий Иванович насупился, принял бусы и назвал две трети запрошенной цены.
– Спасибо, князь! – обрадовался купец. – Шуйские они и есть Шуйские. Бери сию красоту. Возьму же с тебя четверть цены.
– За деньгами прошу ко мне домой пожаловать, – сказал Василий Иванович. – Таких денег не ношу с собой.
Годунов смотрел на князя веселыми глазами. Посмеивался.
– Зря ты, Василий Иванович, мой торг сбил. Он бы отдал камешки, как ему сказано было.
– Да ведь это сапфиры!
– Подумаешь! – И, зыркнув по сторонам, вдруг сказал: – Царь-то, Иоанн Васильевич, бежать собрался.
У Шуйского от ужаса вытянулся нос.
– Думаешь, брешу?
Шуйский молчал.
– A-а! Не бойся ты! Не мое это дело – выводить на чистую воду царевых изменников. Я брата твоего полюбил. Молод, а ума больше, чем у Мстиславских с Романовыми, коли умишко-то их вместе сложить. Мы, молодые, вместе должны держаться… Про царя правду говорю. Он вчера утром позвал английского гонца Сильвестра и велел ему домой собираться: пусть королева Елизавета на своем королевском совете решит, какой двор могут дать русскому царю-изгнаннику, сколько слуг позволят иметь. – Смотрел нагло, а слова и подавно были крамолой и крамолой… И вдруг вздохнул: – Такие вот дела, рында с большим саадаком… Вместе нам надо держаться, коли грянет беда.
– Я за царя-батюшку голову положу! – прошептал князь.
– Так и я положу! – сказал Годунов, сверкая белыми зубами. – Прощай покуда!
Василий Иванович побежал было, забыв, что и у него лошадь на коновязи. Дома заперся в чулане, за своей спальней.
Сидел на корточках, пот бежал по вискам, щекам. Не только обе рубахи – кафтан промок, а в голове – звон и пустота!
Наконец Василий Иванович вышел из ненадежного своего укрытия, умылся, переоделся. Велел привести Василису.
Девица пришла босая, в своем белом, вышитом васильками платье. Поклонилась до земли.
– Отпусти меня, господин! На мне твоего ничего нет. Отпусти, я пешком до дома дойду.
– Чего тебе пешком ходить? Лошадей в конюшне три сотни. А то, что на тебе моего нет, так будет.
Подошел к девице и опустил на ее высокую шейку купленные на Пожаре бусы. Подтолкнул упрямицу к зеркалу.
– Да поглядись же ты, Василиса-краса!
– Царица Небесная Матушка! – Над шитым васильками воротом, будто звезды, горели дивные камешки, глаза, напитавшись их сиянием, были точь-в-точь как эти камешки, только еще темнее, горячей, небесней.
Василиса не узнала себя.
– А платье-то мое!
Василий Иванович вдруг поклонился девице.
– Прошу тебя, не покидай меня. Мне так худо теперь. Может, завтра уж и голова долой.
Она посмотрела на него с испугом. Дотронулась до мокрых волос, прилипших ко лбу косицами.
– Уж не тряеуница ли у тебя? Господи, какой ты, бедненький. Поберегу тебя, пожалею. Полыньки бы заварить. А бусы возьми от греха! Они ж небось царицыны. Меня еще кто и убьет за них.
– Носи, если нравятся! Никто тебя пальцем не тронет. В моих хоромах будешь жить.
