Вдруг, словно по команде, на сонных улицах, на реке, в лесу и всюду загрохотали выстрелы. На всех колокольнях враз ударили в набат. Чрез соборную площадь, чрез взор и слух проснувшегося караульного, с гиканьем и свистом промчались в снежной мгле гривастые и черные, как черти, тени.
– Господи Суси, Господи… – закрестился караульный, и его колотушка покатилась в снег.
Федор Петрович Артамонов вскочил с кровати, на босую ногу надел пимы, накинул барнаулку-шубу и, весь дрожа, вышел за ворота. Было тихо, только снег крутил, и он подумал, что все это ему пригрезилось.
Но нет. Вскоре где-то на яру, у крепости, вновь затрещали выстрелы, ударил набат, и колыхнулось из-за крыш зарево.
«Однако, красные пришли»… – мелькнуло в его испуганном уме.
Ржаво поскрипывали калитки. Слышались робкие, прерывавшиеся шаги и голоса. Перекликались соседи:
– Эй, Назаров! Ты?
– Я.
– Это что такое?
– Не знаю…
Из метели вынырнул и дальше пробежал мальчишка. На бегу звенел на всю метель:
– Полякам шубы перешивают!..
– Кто?
– Не знай кто!.. Не видно… Чу, палят…
– Эй, мальчик! – крикнул и Артамонов.
Но калитки резко захлопали. С выстрелами проскакали два всадника, за ними еще, и целый отряд, что-то лопоча, жутко выкрикивая и стреляя в муть. А сзади с гиканьем, со свистом, с матершиной завихоривали на храпевших конях люди:
– В проулки не пушшай! Гони к реке! К реке-е!!
Чиновник Артамонов тоже нырнул в калитку.
Поляков гнали прямо на костры. Но у костров – народ. Поляки заметались.
Тот, которого предупреждал рыжий, кричал товарищам, чтоб мчали поперек реки «до лясу». И вот ошалело ринулись в тьму, в то место, где разорвалась дуга костров.
– Ребята, стой! – медной глоткой рявкнул Зыков партизанам и, рванув уздой, враз вздыбил своего коня.
Все осадили лошадей.
– Готово. Влопались…
С проклятием, с воплем, наседая друг на друга, враги стремглав ухнули в ловушку-полынью, сразу вылетев из седел.
Тут было не глубоко – коню по шею – но вода быстро неслась, многих утянуло под лед, иные хватались за конские хвосты, отчаянно хлопались в ледяной воде, но, выбившись из сил, тонули со страшным визгом.
Всхрапывали, гоготали лошади, забрасывая передние ноги на закрайки, но тонкий лед, звеня, сдавал.
– Вылазют! Вылазют! – вскричали партизаны, их зоркие глаза увидали двух вылезших людей. – Прикончить надо…
– Пускай на морозе греются. Сами сдохнут, – сказал Зыков. – А впрочем… добудьте-ка сюда одного.
Он повернул коня, и все шагом поехали к кострам.
Месяц прогрыз подтянувшиеся к небу тучи, и в мутном свете видно было, как трепаным дымом проплывали облака.
– К утру вызвездит, – проговорил рыжий. – Ишь, казацкое солнце ладит рыло показать, – и махнул рукавицей на луну.
– Слушай, Срамных, – обратился к нему Зыков. – Город заперт?
– Так точно… Кругом дозоры. Офицерье схвачено. Крепостной начальник схвачен… Пушку я досмотрел старинную, у церкви валялась, в крепости, велел своим ребятам на вал втащить… Вдарить можно. Опять же встреча тебе будет: трезвон и леменация… Приказ мной даден.
Приволокли поляка. Бритая, без шапки голова, большие усы закорючкой вниз. Глаза на толстощеком лице прыгали, как у помешанного. Весь взмок, и едва держался на ногах.
– Пане… Змилуйся, пане!.. – дрожа и стуча зубами, упал он пред Зыковым в снег лицом.
«Сейчас пытать начнет», – сладостно подумал Гараська, пьянея звериным чувством.
– Встань. Какой веры?
