Вчера растаял снег - страница 2

Кононенко подписал, звучно шлёпнул батальонной печатью о лист серенькой бумаги и продолжил обращённые к себе самому рассуждения.

– Вот вам теперь официальная бумага, а то заладили: «противник не особо тревожит, не тревожит. Вчерашние атаки отбили и сидите, ждите. Хм, чего ждать. Елисеев, – вдруг рявкнул майор сержанту из комендантского взвода, курившему у входа, – бери бойца и быстро в полк.

Комбат, как будто избавившись от тяжкой ноши, выдохнул, вытер пот со лба и доверительно, как старому другу, сообщил замешкавшемуся слегка Семёнычу, а, скорее, самому себе в порядке личного успокоения:

– Ну теперь там должны не только репу себе чесать, а действовать наконец, документ – это вам не звонок по телефону. Документ – это, – комбат ткнул растопыренными пальцами в потолок землянки, – это… О!

– Разрешите идти, товарищ майор? – посмел встрять в рассуждения командира Семёныч и добавил, – в животе пусто, подхарчиться бы.

– Да разрешил уж, иди, – раздражённо пробурчал комбат.

Семёныч молча вышел. При звуке его шагов караульный торопливо спрятал цигарку в рукав шинели. «Зелёный, из свежего пополнения, – отметил Семёныч, – ещё всех боится, а тут надо не нас боятся, тут фронт, а не запасной полк! Тут так скоро долбанёт, что забудешь, сынок, кто майор, кто генерал!»

Терентий Семёнович Стариков на этой войне воевал давно, с сорок первого. Ему не понаслышке было известно, что может значить эта предательская тишина и удаляющийся шум боя на оголённом фланге. Окружение? В него Семёныч попадал аж два раза, поэтому и задрожала рука, когда майор надиктовывал боевое донесение. Ведь уже было – в январе 1942-го после тяжёлого ранения под Малой Вишерой его определили, как «старичка» в дивизионные писари, подумал тогда, что повезло. Всё ж подальше от пуль. Сначала так и оказалось. Ползимы, всю весну и начало лета сидел себе на спрятавшейся в перелесках окраине тихого посёлка Холм-Жирковский, исписывал пачки бумаг, наворачивал кашу да прятался по щелям от редких немецких налётов, даже вшей не нужно было вытряхивать из нательного белья. По сравнению с окопной грязью и двумя кровавыми атаками под Малой Вишерой это был почти рай. Почти курорт, даже свист пуль там только снился. Так можно было хоть до конца войны воевать, правда, смущало понимание того, что там, в Холме-Жирковском она никак закончится не могла. Ну не такое это место, не Берлин, не Москва и даже не Варшава. И рай действительно оказался слишком коротким. Их тридцать девятая армия глубоко вклинилась в оборону немцев и дамокловым мечом висела над ними, засевшими в Вязьме и Ржеве. Те терпеть такое долго не стали, не в их духе терпеть такое. В июле в Холме-Жирковском услышали далёкую артиллерийскую канонаду в тылу, сначала тихую, затем всё громче, всё ближе, то есть там, где вообще-то ничего не должно было происходить. Но произошло. Это немцы отрезали их тридцать девятую армию.

И тут началось: их утюжило с воздуха «Люфтваффе», с закрытых позиций била артиллерия, автоматчики со своими «Шмайсерами» шли на них, попрятавшихся в зарослях, выкашивая даже ветки с елей. Обезумевших от ужаса и обессиливших от голода красноармейцев как зайцев гоняли по лесам, потом собирали на полянах и вели под конвоем в плен. Старикову вместе с приятелем – сапожником из хозроты удалось пересидеть облаву под вывороченном из земли корнем заваленной сосны. Потом они почти две недели добирались до своих, питались корой и ягодами. А когда вышли, ещё неделю, пока выясняли их личности, гнили в подвале у особистов. Тогда обошлось, но из дивизионного штаба писаря Старикова определили в батальонного – совсем рядом с передовой. Тут уж не пошикуешь как при штабе дивизии, тут почти как на переднем крае – и пуля шальная пролетает, и мина миномётная или снаряд землю на дыбы ставят. Знай успевай с сырой землицей обниматься.