— Что ж, Вера Андреевна, попрощайтесь.
В гробу лежал мужчина, и я равнодушно мазнула по нему взглядом. Мужичок больше не преграждал мне путь, я бросилась к детям.
Лестница была деревянной и мне показалась бесконечной и ужасающе скользкой. Но, конечно, мне все еще было плохо, я хваталась за полированные перила и стремилась наверх. Комната, еще одна, и вот я добралась и без сил сползла по стенке, зажав рот рукой, чтобы не закричать.
Всего пара секунд, и я отняла руку и сплюнула на пол желчь, утерлась рукавом, поднялась, подошла к колыбельке, разодрала рубаху, стащила ее с плеч и взяла малыша. Он сразу затих, вцепился в мои мокрые волосы крохотной сильной ручкой. Я чувствовала взгляды — в детской была темнота, но в соседней комнате трепыхалась единственная свеча, — и обернулась.
Слезы бывают и сладкими, боль — исцеляющей. Дети уже молчали, стояли в кроватках и не отрываясь смотрели на меня. Их было трое, если не считать грудничка, и я навскидку решила, что старшему мальчонке лет пять, а мальчик и девочка, близнецы, где-то на год моложе.
— Я здесь, я пришла, — прошептала я, садясь с малышом на подвернувшуюся скамеечку. — Я больше никуда не уйду.
Младенцу было около года, и это был крепкий, здоровый, тяжелый бутуз. Он без малейших затруднений впился мне в грудь, и я ойкнула от его хватки.
— Мама, — прошептал старший мальчик, — мама, случилось плохое?
Я не знаю, малыш. Наверное. Твоя мать сделала что-то, за что ее отругала прислуга, внизу в комнате стоит гроб, и странный мужчина, одетый в красное, играет на ксилофоне. Девка — слышишь? — все голосит, что я помешалась, и то, что я услышала от старухи, мне не добавляет уверенности в завтрашнем дне.
Завтрашнее дно может быть намного хуже сегодняшнего. Но я мать и справлюсь со всем, это я обещаю.
— Нет, мой маленький. Все хорошо.
Удивительное и волшебное чувство — обнимать своего ребенка и кормить его молоком. Между нами незримая нить, и разорвать ее не достанет сил даже у великана. А старшие… мне захотелось коснуться рукой золотистых кудрей, погладить заплаканные щечки, прижать к себе малышей и сказать, что я никогда, никогда, никогда не позволю, чтобы с ними произошло что-то скверное. Все, что я могу, а я могу многое, я сделаю, чтобы с их губ не пропадала улыбка. Весь этот чертов мир, чем бы он ни был, раем или же адом, я переверну вверх тормашками, горы сравняю с землей, реки заставлю течь вспять, ударом ноги выбью сокровища из глубоких недр, четвертую и вздерну любого, кто лишь помыслит причинить моим детям зло. Все блага я стащу с небес и вытащу из преисподней и брошу к ногам моих малышей.
Эти взгляды сладкими ядовитыми стрелами вонзаются прямо под кожу, растворяются в моей — не моей — крови, и сердце начинает стучать быстро-быстро.
— Мама? Вы больше не уйдете?
— А разве я собралась уходить? — я улыбнулась, но вымученно, и оставалось надеяться, что малыши не рассмотрят, как дрогнули мои губы. У меня закрались нехорошие подозрения.
— Лиза сказала, что вы ушли…
Я осмелела — в конце концов, я же мать! — и погладила малыша по головке. Он в последний раз жамкнул опустошенную грудь, но тут же вцепился в другую, еще полную, и я через боль от уже прорезавшихся детских зубок отпустила другую боль — от скопившегося молока.
— Я никуда от вас не уйду, — твердо сказала я. — Никогда.
Опрометчивое обещание.
— Спите. Успокойтесь, ложитесь спать.
