– Могилу? – Генри выпучивает глаза и роняет окурок, который приземляется рядом с ногой Бена. Тот не мешкая его растаптывает.
– Ну, да. В одиннадцать лет – это жутко. И руки потом все в мозолях. А он стоит над тобой и приговаривает: «Вот сюда, сюда я тебя положу, бестолкового идиота. Копай глубже, хоть червей накормишь!».
Дядя Эндрю строгий, очень строгий. Но справедливый. Он не станет закапывать своего сына. А вдруг не своего закапает?
– И дальше что? – спрашивает Генри, его пальцы вцепляются в подлокотники кресла.
– Дальше? Точно хочешь знать?
– Угу, – кивает тот.
– Докапывал я неглубоко, так, что едва помещался в яму. Но и этого хватало. Отец заставлял ложиться, а потом начинал землю бросать. Когда видел, что я вот-вот со страху откинусь, вытаскивал и заводил одну и ту же песню: «Хочешь? Хочешь, чтобы тебя по-настоящему закопали? Сгнить хочешь в земле? Или нет? Если нет, то слушай отца! Всегда слушай отца, понимаешь?». Потом мама выскакивала на улицу и начинала на него орать, а мне объясняла, что это всего лишь яма для мусора, а никакая не могила.
Генри перестаёт дышать, закусив нижнюю губу:
– Не бойся, – усмехается Бен, – с тобой он пока ещё нянчится. Ты – новенький.
– А я и не боюсь, – сглотнув, заявляет тот.
Дядя Эндрю совсем не такой, как его отец. Его отец был сильным, но добрым. Никогда не наказывал. А вот тётя Лиз, ну, точно, как его мать – мягкая и заботливая. Она носит платья в цветочек, пахнет цветами и почти каждый вечер ставит свежие цветы в центр обеденного стола. Просто Лиз. Так она просит себя называть, и он называет смущённо, но думать о ней, как о Лиз, это ведь неприлично. Бен на неё жуть как похож – те же густые волнистые волосы, длинная шея, пухлые губы бантиком. И только острые мужественные скулы дяди Эндрю выдают в нём кровного Мак Нила. Они с Беном совсем разные. Никто в своём уме не примет их за братьев. Генри ниже его на голову, но это не страшно, он ещё подрастёт и, может, даже перегонит великана. У него светлые, как золотящаяся на солнце солома волосы и нос картошкой. И вообще, Бен – углы да линии, а Генри – сплошные волны. Его мать, тётя Лиз, просто Лиз вполне могла быть какой-нибудь герцогиней или баронессой в тридесятом поколении. Генри ведь почти ничего о ней не знает.
– О чём размечтался? – в его мысли вторгается Бен, как всегда бесцеремонно. И Генри отвечает, раскрасневшись, но с привычным откровением:
– О твоей маме.
– Надеюсь, вы оба одеты и ничего такого? – ухмыляется тот. Генри сильнее заливается краской.
– Я думаю, что женюсь на ком-то вроде твоей мамы. Если и женюсь, – тихо отвечает.
Бен отворачивается:
– Дурацкая идея.
– Чего так?
– Отец говорит, скоро людей совсем не будет.
– Но пока-то они есть. И жениться можно.
– Можно. Только зачем? – Бен глядит на свои пальцы, которые теребят карман джинсовки. – В семье продолжается род, а я не хочу ничего продолжать. Возьми моего отца: он ведь почти никогда не спит. А почему? – поднимает голову и смотрит на Генри. – Потому, что за себя ему не страшно. Без нас он, наверное, был бы нормальным человеком и никого не заставлял бы рыть себе могилу, – вздыхает, – раньше, наверное, всё было по-другому. Все люди женились. Только как раньше уже не будет никогда.
Конец ознакомительного фрагмента.
