Бабушка сотворила молитву Николаю Угоднику, поблагодарив его за помощь чуть не отставшим от поезда пассажирам, и вновь принялась за свой роман.
Через некоторое время пришли мама и папа.
Выстояв немалое время в очереди, они смогли закомпостировать билеты на нужный нам поезд – до его прихода оставался ещё час – и мама предложила перекусить.
Доставая сумку с продуктами, мама обратила внимание на отсутствие вещевого мешка с сухарями и салом.
На строгий, учиненный мамой допрос, я и брат только хлопали глазами, а бабушка разво- дила руками.
В конце-концов, сопоставив факты, мы ужаснулись от догадки – куда подевался наш рюкзак…
Пришлось сознаться, что мы увлеклись наблюдением за поездом, рассказать, как переживали за отставших двух пассажиров, как бабушка молилась Николаю Угоднику…, и что наш рюкзак, наверное, едет совсем в другую сторону, чем надо.
Мы виноваты, заканючили мы с братом, пытаясь избежать полагающегося нам заслуженного наказания.
Выслушав наш сбивчивый рассказ, папа и мама вначале нахмурились, а потом, первым папа, а за ним и мама, весело расхохотались…
Мы с братишкой, избежав полагающейся нам серьёзной взбучки за ротозейство, тоже стали смеяться, но аккуратно, не слишком демонстрируя нашу радость.
А бабушка, прыская в сухонький кулачок, всё повторяла: «Ах, ироды! Ах, ироды!»
СЫНОК, ГЛАВНОЕ – НЕ БОЯТЬСЯ!
…Что же было потом? – спросил он.
Потом это солнце погасло, и наступила ночь.
(О. Ларионова «У моря, где край земли»)
Глава первая
…Лошади медленно поднимались на очередной взгорок. Они взмокли – на губах висела желтоватая пена. Чтобы лошадям было легче добраться до вершины, мы помогали им, как могли. Мы – это папа, мама, дядя Григорий и, конечно же, я.
Дядя Григорий – хозяин лошадей и телеги. Он весь путь беспокоился о них: старался всеми способами облегчить им дорогу, садился в телегу только на равнине или на спуске с очередного подъёма.
Я сидел в телеге на наших вещах, и хворостиной подгонял левую, пристяжную лошадь. Она поворачивала голову в мою сторону, косила на меня фиолетовым глазом, когда я замахивался на неё, но шагу не прибавляла. По-видимому, она не считала меня, а тем более мою хворостину, серьёзной угрозой для себя.
Папа с мамой подталкивали телегу сзади.
Дорога, вся в ухабах, с глубокой колеёй размокшей после первых весенних дождей, была настолько тяжела, что даже я, несмышлёныш, это понимал.
Поэтому, после каждого трудного подъёма останавливали лошадей, и давали им отдохнуть.
Дядя Григорий забрал нас с железнодорожной станции сегодня утром, часов в восемь, а сейчас было четыре часа пополудни, так сказал папа, посмотрев на циферблат своих командирских часов.
Солнце всё ещё было высоко над головами, но жары не было.
Мошка вилась над лошадьми и тихонько звенела.
Лошади, отдыхая, помахивали хвостами, и прядали ушами, отгоняя мошку.
Вокруг, почти вплотную к дороге, примыкал лес – дубы, вязы, а кое-где проглядывали ели с их вечно зелеными иголками. В лесу сумрачно и сыро. Оттуда доносился запах прели, и изредка одинокое кукование кукушки.
Окружающее, не смотря на ясный солнечный день, навевало тоску и боязнь чего-то неизвестного, поднимало из глубины души какое-то томление, скорее всего страх.
Я боялся! Правда, боялся!
Шёл послевоенный 1946 год. Мы находились в самом сердце Западной Украины, и вокруг нас стоял вековечный лес – какой-то притихший, настороженный.
