– Не моё дело? С каких пор ты со мною разговариваешь таким тоном? – всхлипывая, произнесла она, заслышав шаги. И дрожащим голосом добавила: – Ты больше не любишь меня, не правда ли?
Аурелий попытался что-то сказать, но Орсинь прервала его:
– Нет, я не хочу сейчас ничего говорить. Из уважения к нашим прошлым отношениям – не хочу. Не хочу перечёркивать эти светлые воспоминания. – Однако, вопреки собственному требованию, она разрыдалась ещё сильнее и продолжила: – Почему всё так изменилось? Почему во мне тоже всё иссякло?
Её пальцы судорожно сжали покрывало, и Аурелий вспомнил, как она точно так же плакала, когда только-только приехала в Белую империю и тяжело привыкала к здешней жизни. Но теперь он не испытал прежнего порыва прижать Орсинь к себе. Это было всё равно что собирать из осколков разбитую чашу – даже если получится, напиток всё равно будет выливаться сквозь трещины, и утолить жажду не удастся. «Так вот как умирает нежность!» – подумал про себя Аурелий. И ему стало страшно, потому что он вспомнил отца. И мать. Их взаимные ненависть и презрение. Какой кошмар! Нет, он не хочет той же судьбы ни себе, ни Орсинь. Они должны как-то выбраться из этого мрака, найти иной путь.
– Мне тоже кажется неправильным всё, что между нами сейчас происходит, – тихо произнёс он, опускаясь рядом. – Я думаю, нам надо взять время и пожить порознь. Просто привести мысли и эмоции в порядок.
– Порознь… – эхом повторила Орсинь, точно пробуя на вкус. Затем обернулась – в глазах её застыл ужас.
Порознь – то, что скрывалось за гранью этих смыслов, ужасало пустотой и одиночеством. Пусть они сильно отдалились друг от друга, их всё-таки связывало ещё немало общих нитей. И вот теперь предстояло разорвать и их, лишившись даже физического присутствия друг друга. Добровольно отказаться от того, за что они боролись с таким упорством больше года. Какую правду они обнаружат, преступив эту грань? Настоящее причиняло мучения, но неизвестность страшила.
«Неужели и правда всё кончено?» – спросил Аурелий самого себя, вглядываясь в побледневшее лицо Орсинь – заострённую линию носа, скулы, изгиб губ, – пытаясь соотнести с ними былую страсть. Но та по-прежнему оставалась лишь в воспоминаниях и принадлежала иной эльфийке, которую звали Шиа. И от осознания, что всё прошло, что всё действительно потеряно, что больше не будет ни той возвышенности чувств, ни сладостных грёз, ни трепета, Аурелия охватила невыносимая горечь. Протянув ладонь, он коснулся щеки Орсинь, будто надеясь, что мираж рассеется и всё станет, как прежде, – а потом поцеловал её. Ещё и ещё – с болезненной, ненасытной страстью, как если бы с этими вздохами таяла его жизнь, а затем опрокинул эльфийку на кровать. Она не сопротивлялась, лишь беспомощно ахала от его горячих, почти обжигающих прикосновений, и вскоре её отхватил тот же огонь. Судорожно стащив с себя одежду, Орсинь прижалась к Аурелию, и их тела сплелись в единый, пульсирующий агонией клубок. Казалось, каждое их движение говорит:
«Я ничего не забуду. Ни твоей нежности. Ни того, как твоё тело жаждало меня. Клянусь, я буду помнить всё до мельчайших подробностей – хотя бы так я сохраню тебя рядом с собой!»
В последний раз пытались они разжечь огонь, проверяя – а вдруг ещё что-то осталось? А вдруг это не конец и холодный туман, окутавший их души, рассеется? Но после того, как Аурелий устало лёг рядом с Орсинь на простыни, эльфийка сухо произнесла:
