Матушка Софи знала, что я некрещеная. Хотя няня и растила меня католичкой, мое религиозное образование сводилось к мессам по воскресеньям и произнесению молитв перед сном, поэтому заявление о том, что во мне течет еврейская кровь, привело совсем не к тому эффекту, на который я рассчитывала. Вместо того чтобы избавить от дополнительных уроков, меня обязали выучить катехизис в надежде, что в один прекрасный день меня признают достойной принять Святое причастие. Я думала, будет скучно. Но вместо этого обнаружила, что очарована историями о злом фараоне и посланном Богом пылающем кусте, о ковчеге, наполненном парами животных, и о страшном потопе. Я узнала, что еврейский народ когда-то пребывал в рабстве и принимал важное участие в событиях, изложенных в бессмертном сказании о чудесах и мучениках. Ощущения, что постигаю религиозную доктрину, не возникало вовсе: я будто погружалась в бесконечную волшебную историю.
Спальня у нас была одна на всех девочек-ровесниц. Граншан на самом деле оказался исключительным местом, куда отправляли дочерей богатые родители. Некоторые воспитанницы важничали из-за своих титулов. Но другие, как, например, Мари Коломбье, с которой я подружилась сразу после приезда, были вроде меня – неопределенного происхождения. Наши матери трудились в качестве…
– Demimondaines[3], – однажды шепнула мне Мари, когда нас с ней отправили в сад учить роли для традиционного рождественского спектакля, а он был уже не за горами.
Праздник устраивали в честь архиепископа Парижского, одного из главных благодетелей монастыря. Мне исполнилось одиннадцать. Два года промелькнули быстро, и теперь я была достаточно взрослой, чтобы получить второстепенную роль в пьесе. Мне очень хотелось играть архангела Рафаила, я выучила наизусть все его реплики, но монахини отдали роль Луизе, девочке постарше, из титулованной семьи.
Я оторвалась от трех строчек, которые должна была произнести в пьесе, играя пастушка, и встретилась с озорным взглядом Мари. У нее были бархатные карие глаза, темные волосы, а фигура начала принимать округлые формы. Я завидовала ее красоте и этим выпуклостям на груди – сама-то до сих пор была худой как щепка, – равно как и восхитительной осведомленности подруги в делах мирских.
– Demimondaine? – удивленно переспросила я. – Что это такое?
– Не что, а кто. – Мари округлила глаза. – Куртизанка, глупая. Кокетка. A grande horizontale[4]. Понимаешь? Как Магдалина. – Я притихла, и она добавила: – Конечно, ты должна знать. Как еще наши матери смогли бы отправить нас сюда? Мы с тобой не Ротшильды.
– Но это значит, наши матери… шлюхи? – тихо выдохнула я непроизносимое слово.
Я и знала-то его только из-за Мари. История о Марии Магдалине вызвала у меня много вопросов, на которые монахини отвечать не желали, поэтому Мари в конце концов взялась сама объяснить мне, кем была Мария. Мне это слово казалось ужасным, но, когда моя подруга дала ему определение, я поняла, что оно прекрасно описывало мою мать. Салон Жюли и все эти поклонники, упырь Морни, на цыпочках выходящий из ее спальни ранним утром, – так вот чем она зарабатывала себе на жизнь!
– Сами они так себя не назовут, потому что не продают себя на улице, – объяснила подруга. – Demimondaines должны быть очень умными. Они… – Повисла пауза, Мари подыскивала правильные слова. – Развлекают, как актрисы.
– Развлекают? – Я вдруг почувствовала отвращение, вспомнив, как настаивала мать на том, чтобы я научилась приличным манерам, как упорно втолковывала, что я должна уважать ее поклонников. – Неужели женщина может заниматься такими вещами с вонючим стариком?
