– Слушай, Серый, – обратился к будущему стукачу пострадавший от инфаркта крепыш, – ты давеча говорил, что поменял за три года пять мест работы и опять уволился. Чего ты бегаешь, чего хочешь? Разве не бабла побольше, а работать чтоб поменьше? Нет? Ага, киваешь, согласен, стало быть. Теперь представь, что тебе, любящему бабки… чего-то не так? Оно, конечно, объяснение по-благородней, зачем нужны деньги, каждый сам себе и придумает, и обоснует, что не подкопаешься. Тоже согласен? Молодец! Так теперь представь, что подфартило тебе. Сел ты в кресло чиновничье, высокое, просторное да для зада тёплое. И открылись перед тобой возможности осваивать без опаски. И крыша у тебя есть где-нибудь в правительстве. Так неужели бы ты таскал в семью только белое жалованье? Помнишь, как в одном известном тебе фильме крик во сне: «Чтоб ты жил на одну зарплату!» – заставил героя проснуться в ужасе и холодном поту? Ты не стал бы воровать, Серый? Что? Ещё как стал бы. И презирал бы бессребреников и подавлял конкурентов! Потому что тебя мучил бы благородный голод непрерывного вожделения новой жратвы. Так поступала во все времена большая часть людей, любивших власть, деньги и не способных к самоограничению. В этом и кроется главная причина скорой гибели человечества. Своруешь – сдохнешь! Что скажешь, Серый?
Судя по лицу Серого, в смартфоне контраргументов не нашлось, поэтому он насупился, выглянул в коридор и облегчённо провозгласил:
– В процедурную на уколы с капельницами зовут! – крикнул он и тем уклонился от проигранного спора.
Весь воскресный день прошёл для великого модернизатора довольно скучно. В больнице работала только дежурная смена. Поначалу Свинцов наблюдал весьма занятную картину: к порогу приёмного покоя подъехала буханка-скорая, из которой сначала появилась округлая фигура фельдшера, затем из открывшейся двери высадился пьяный мужчина в замызганной куртке с полуоторванным капюшоном и с забинтованной рукой в сопровождении держащей его под здоровый локоток особы второй молодости. Её средней пропитости лицо выражало заботу с нотками лукавства. Интимным, с прокуренной хрипотцой голосом она нашёптывала пьяному какие-то ласковые слова о необходимости лечиться в больнице, которые тот перенаправлял фельдшеру:
– Чё привёз, домой хочу. Понял? На хрен мне эта больница не встала! Щас башку тебе оторву, придурок зачморённый, и на задницу тебе натяну, фуцин сраный! Я вам тут всем щас бошки поотрываю! – и дальше, обращаясь к шепчущей особе: – Я жить не буду с такой шалавой, как ты, сука! Лучше зарежусь или повешусь! Смотри сюда, я уже зарезался! – он задрал грязный рукав куртки, размотал бинт и сунул под нос подруге измазанное кровью предплечье.
Фельдшер с деланно равнодушным лицом молча вошёл в приёмный покой и, как бы не слыша продолжающегося в его адрес словесного поноса, изрыгаемого вонючим и на две трети беззубым ртом набухавшегося клиента-правообладателя, отдал сопроводительные документы дежурной медсестре. Устремив на неё наглые поросячьи глаза, клиент-правоматюгатель уже открыл было рот, чтобы продолжить своё красноречие, и развязно произнёс:
– У меня дядя работает в… ик… – но вдруг икнул и осёкся, так как подошла медсестра и сочувственно взглянула на него.
– Рука… Ты такой бледный!.. Голова сильнее кружится, когда стоишь на ходу или говоришь? – голос медсестры был негромким, сожалеющим, но уверенным и твёрдым. Фраза «
