Дмитрий Алексеевич почувствовал, что засыпает под монотонную лекцию образованной девушки. Лиза заметила его состояние и едва заметно усмехнулась:
– Собственно, я только хотела вам показать, что не вы один можете правильно датировать это письмо…
– Ну, о точной датировке говорить еще рано! – оживился Старыгин, поняв, что лекция закончена. – Конечно, если бы я мог произвести тщательный лабораторный анализ, я бы сказал гораздо точнее. Мог бы установить возраст бумаги, вплоть до десятилетия, и даже назвать, на какой мануфактуре она изготовлена. Но и на глаз я могу определить примерный возраст бумаги по характерным волокнам, которые видны на свет, а также по тому, насколько она пожелтела…
– Ну, желтеет-то бумага гораздо быстрее! – усмехнулась Лиза. – Я видела газетные вырезки двадцатилетней давности, так они куда более желтые, чем этот листок.
– Так то газеты! На газеты употребляется самая дешевая бумага, которая через десять лет желтеет, а через пятьдесят рассыпается в труху. А хорошая, дорогая бумага и за сто лет нисколько не меняет свой внешний вид, не желтеет и не выцветает. Поэтому и сохранилось множество старинных, даже средневековых книг, документов, рукописей. Да и нот тоже довольно много. Так что не думаю, что эта запись такая уж уникальная и ее стоило хранить в тайнике.
Он снова поднял листок, приблизил его к глазам, чуть ли не обнюхал и добавил задумчиво:
– Это не палимпсест…
– Что? – переспросила Лиза.
– Палимпсест – это старинная бумага или пергамент, с которой счищен первоначальный текст и потом, в другую эпоху, написано что-то другое. Так вот, эта надпись сделана примерно тогда же, когда изготовили саму бумагу. Об этом говорят цвет чернил и то, как они выцвели. А что вы можете сказать о самой мелодии, которая здесь записана? Что это за музыка?
– Странно… – Лиза придвинула к себе листок с нотами. – Во-первых, это только часть мелодии… здесь явно не хватает конца… и, во-вторых, сама мелодия какая-то странная, непривычная… особенно странно, если эта запись действительно сделана в восемнадцатом веке, тогда о таких гармониях никто и не помышлял.
Она наклонила голову набок и тихонько напела обрывок мелодии, прозвучавший нервно и надрывно, как будто придумавший его композитор страдал тяжелым похмельем или муками совести.
– Да, не так я представлял себе музыку восемнадцатого века! – удивленно проговорил Старыгин. – Хотя, если честно признаться, старинная музыка меня не очень интересует, куда меньше, чем живопись или архитектура. Но в данном случае мне ужасно интересно, почему эту нотную запись спрятали в тайнике?
– Одну минутку… – пробормотала Лиза, что-то рисуя на бумажной салфетке. – Может быть, я немного ошиблась…
– Что это вы делаете? – Старыгин с любопытством склонился над ее листком.
– Записываю эту мелодию в более привычном, современном виде, – пояснила девушка. – Вот так…
На салфетке появилась цепочка черных значков.
– Странно… как странно… – бормотала Лиза, набрасывая значки. – Может быть, переписчик просто ошибся? Ну вот, к примеру, разве могли тогда быть такие аккорды – до-ре-соль? Должно быть до-ми-соль, а до-ре-соль – это какая-то бессмыслица!
– Как вы сказали? – переспросил Старыгин. – До-ре-соль? Вы не ошибаетесь?
– Почему я должна ошибаться? – недоуменно проговорила Лиза. – Уж в этом-то я разбираюсь. Вы вообще о чем?
– На многих предметах времен Людовика Четырнадцатого ставилась такая надпись – До Ре Соль, сокращение от латинского выражения «Donatio Rex Sol», то есть «Даровано королем-солнце». Вы же знаете, что так называли приближенные этого великого французского короля, почти семьдесят лет державшего в своих руках абсолютную власть в величайшем католическом государстве Европы! Постойте-ка, может быть, эта нотная запись – вовсе и не нотная запись, а зашифрованное в виде нот тайное послание?
