».
Я поселился в общежитии, и окна моей комнаты выходили во двор Консерватории. Посмеиваясь, я представлял, как музыкальные педагоги с гордостью говорят своим ученикам, что этот город удивителен ещё и тем, что «именно он служил источником вдохновения для самого Штрауса», игнорируя процентное соотношение налога на добавленную стоимость и начальной цены последнего бутерброда.
Но меня куда больше волновали произошедшие в моей жизни перемены.
В первый день занятий я надел пиджак, повязал галстук, и перед выходом взглянул на себя в зеркало. Я жутко волновался. Мне не давала покоя мысль, что я медленно, но верно схожу с намеченной колеи. Поначалу я смогу ориентироваться на незнакомой местности и, возможно, отнесусь к этому как к своего рода приключению, но постепенно мои шаги потеряют уверенность и я пойму, что потерял самого себя.
Проклятая интуиция.
Хотя в последний раз я смотрелся в зеркало вчера вечером, у меня было ощущение, что я не делал этого с пятилетнего возраста, а сейчас вдруг осознал в один момент, как сильно я повзрослел. Помню, в тот день мне удалось посмотреть на своё отражение по-новому, как бы со стороны. Интересно, так бывает со всеми в первый учебный день?
Я шёл в финансовую академию под торжественные звуки Адажио, раздающиеся из Консерватории. Музыкальное образование, которое я успел получить в Линце, давало о себе знать. Я и сам умел исполнять это произведение, конечно, не так технично…
В течение дня я часто ловил на себе надменно – оценивающие взгляды моих новых сокурсников. Кажется, именно тогда я осознал, что отныне не будет вопросительных взглядов, виноватых взглядов, усталых взглядов. Будут только непробиваемые взгляды, испытующие взгляды. Так будут смотреть на тебя. И так обязан смотреть ты. Вечером я вернулся измождённым, рухнул на кровать, но, несмотря на усталость, долго не мог заснуть. Мне бы хотелось услышать рождающиеся звуки великих произведений, но занятия в Консерватории закончились. Я мучительно засыпал в полной тишине.
Уже через неделю я перезнакомился со многими ребятами из Консерватории, некоторые из них стали моими друзьями. Я искренне жалел, что не могу проводить с ними больше времени, но в жизни приходится чем-то жертвовать. Я погряз в учебных буднях за вычислительной машинкой. Я быстро уставал. Дела шли из рук вон плохо. Ко второму полугодию я понял, что останусь на второй год. «Да что с тобой происходит? – возмущался отец во время непродолжительных телефонных разговоров. – Возьмись, наконец, за ум». Мне было нелегко представить, как это сделать.
И ещё тяжелее мне было возвращаться в академию на следующий год. Куда приятнее было сидеть в последнем ряду Консерватории во время репетиций и смотреть на оживлённые и одухотворённые лица моих друзей. Я выходил оттуда с ощущением больного, выпившего стакан парного молока. Ответственность не позволяла мне прогуливать лекции слишком часто, но я бы с удовольствием это делал.
«Психологию потребителя», единственный предмет, который мне нравился, читал низкорослый рыжий профессор, по слухам в своё время окончивший религиозный колледж при католической церкви. Он рассказывал нам о глухонемых парфюмерах, святынях Акрополя и винных коллекционерах, вешающих Рембрандта в ванной комнате. И хотя все мы понимали, что это не имеет никакого отношения к экономике, и что чистый лекционный материал, который он давал за весь урок, можно было объяснить за пятнадцать минут, никто из снобов не решался проявить свой характер, а иногда на их лицах даже проглядывал Интерес; он с нами разговаривал и мы его слушали. Временами мне и самому хотелось рассказать ему о своих заморочках, но я не представлял, как это лучше сделать. Возможно, стоит подойти и, так, невзначай, спросить: «А вы знаете, что я всегда хотел учиться музыке?» И он бы мне на это ответил: «Да, знаю» или «Нет, не знаю. А в чём, собственно говоря, дело?» В конце концов, достаточно было и того, что благодаря этому профессору моё пребывание в академии было не таким невыносимым.
