– Отомстим ему напоследок? – предложила Леночка.
Таракан встревожился, когда основные его мучительницы подозрительно рано попросились спать. Не заболели случаем?
Немного погодя девчонки, приглушенно смеясь, склонились с фонариком над листом ватмана…
Утром Серафим, потрясая листом ватмана, ворвался в комнату Любы.
– Что это?! Что?! – спрашивал он, тыча пальцем в сорванный с двери лист.
Люба пригляделась. На бумаге фломастерами было нарисовано чудовище в очках, с торчащими в стороны усами. Под обезображ… то есть изображением стояла подпись на якутском языке. Если перевести ее на русский, получилось бы примерно вот что:
Сбрей дурацкие усы,
Нет ни грамма в них красы,
Заведи жену потом,
Утром ей кричи: «Подъем!»
Мы скучать совсем не будем,
Скоро мы тебя забудем,
Рыжий и ужасный, тощий и несчастный!
Люба еле сдержала улыбку:
– Ну, пошли разбираться…
Притихшие девочки наблюдали за Серафимом, и смеяться им не хотелось. Его рыбки-глаза метались за стеклами очков, будто им не хватало воды, губы тряслись.
– Вы… вы издевались надо мной весь сезон! За что? Что я вам плохого сделал?!
Люба подумала – он сейчас разрыдается, и пришла на помощь:
– Как вам не стыдно! Серафим Георгиевич даже прочитать не может, что вы тут написали…
– Но мы же думали его обрадовать, – пискнула Леночка.
На мгновение в комнате воцарилась недоуменная тишина.
– Хотите, переведу? – Леночкин голос не дрогнул, когда она читала: – Дорогой Серафим! Нам нравятся ваши усы и песни. Они мужественные и романтичные. И поете вы хорошо. Рыжие люди на земле – редкость. солнечный цвет. А вы – солнечный человек.
– А где здесь имя?
– Вот, – без колебаний показала Леночка. – Так ваше имя звучит в якутской транскрипции.
– Но эта сумасшедшая физиономия…
– Мы не художники, – пожала плечами Леночка. – Нам казалось – похоже.
Люба молчала, не зная, как реагировать на вдохновенное девчачье вранье. Вожатый смутился, и лицо его обнаружило необычайное сходство с нарисованным.
– Мне никто еще не говорил таких приятных слов, – сказал он взволнованно. – На следующее лето, когда снова приедут ребята из Якутии, я покажу им эту газету.
Он вышел, прижимая ватман к груди.
– Я коленку ободрала, – заплакала вдруг маленькая Таня.
– Где? Покажи!
Таня зарыдала.
– Да нет, не сейч-а-ас! Там, на горе… А Серафим Георгиевич чем-то помазал и забинтов-а-ал! И все прошло!
– Мне он подарил эдельвейс в гербарий, – задумчиво обронила Наташа.
– Девочки! А ведь он и вправду солнечный!
– Ой, давайте заменим тот лист. Может, не заметит…
Люба не вмешивалась. Постояла, прислонившись к двери, послушала и вышла.
…На втором листе главным словом стало «спасибо» – «махтал». За перевязанную коленку. За эдельвейс. За альпинистские песни. Лист был расписан сверху донизу, каждый, включая мальчишек, добавил свое. Все поставили свои подписи.
Прощались тепло. Мальчишки жали руку, девочки смущались и строили глазки.
Первую «газету» Серафим не отдал. Тогда Леночка призналась – там написано совсем не то, что она читала.
– О чем же? – напрягся он.
– О… о любви, – вырвалось у нее от отчаяния.
Леночка так покраснела, что стала почти рыжей. Но она не сравнялась с ним в цвете – он стал еще рыжее.
Как сгущенные апельсиновые облака на восходе.
– Ладно, возьми, – сказал он, и сам вынес свернутый рулоном ватман.
Они стояли друг перед другом. Леночке впервые в жизни с тех пор, как ей исполнилось десять лет, не хотелось кокетничать. Она засмеялась.
