– Чао, синьора, – Джани поклонился и быстро пошел прочь. На душе было скверно. Он только что отказался от фамильного замка. Несколько поколений Берлуваджи возделывали эту землю. Им принадлежали лучшие виноградники и оливковые рощи.
Джани чертыхнулся. Мысль о том, что одно из красивейших архитектурных сооружений Тосканы Вилла-Паджио-алле-Мура теперь будет принадлежать Сандрелле Маури, больно ударила в солнечное сплетение. Джани остановился, перевел дух. Было поздно жалеть о содеянном. Да, он, Джани Берлуваджи, предал всех. Это скверно, но не смертельно. Угрызения совести скоро пройдут. Он не склонен к долгому самобичеванию.
Джани остановился у ворот, посмотрел на старинное здание Виллы-Гарцони, обхватил голову руками, простонал:
– Мне так тошно от того, что я впервые предал не женщину, а память… Да, да, я предал память своих предков ради того, чтобы обладать женщиной. Стоит ли она этого? Скорее всего, нет, если поцелуй Сандреллы заставил меня забыть обо всем на свете. Какая глупая штука жизнь, особенно когда принадлежит глупцу…
Глория сидела на берегу моря и смотрела вдаль. Туда, где океан сливается с небом, где рождается новый день. Больше месяца они с Маури жили на острове Лакемба. Все это время Глорию не покидало странное чувство тревоги. По ночам ей снились улочки Кракова. Снились крокусы и маргаритки, выросшие в палисадниках. Глория не предполагала, что так сильно будет тосковать по Европе. Здесь, в царственном безмолвии, ей не хватало городского шума, который прежде выводил ее из состояния равновесия. Глория любила остров какой-то избирательной любовью. Она боялась признаться Рикардо в этом. Боялась разрушить иллюзию счастья, которой были окутаны их отношения. Глория видела, как изменяется Рикардо. Он, словно цветок, пробившийся через земную толщу, тянется к свету ее любви. Она не имела права совершать необдуманные поступки, поэтому она так много думала.
– Тоскуешь по Европе?
Глория вздрогнула. Она давно хотела услышать этот голос. Знала, что однажды случится чудо, и…
– Вацлав… – повернув голову, прошептала она. – Вацлав…
– Удивлена? – он сел рядом на песок.
– Нет, – призналась она. – Я знала, что наша с Маури безмятежность не безгранична. У нее есть свой предел от рассвета до заката.
– Ты изменилась, – сказал Вацлав, внимательно разглядывая Глорию.
– Я изменилась благодаря вам, пан Крайновский, – сказала она, приподняв вверх подбородок. – Зачем вы здесь?
– Соскучился, – ответил он. Она отвернулась. Сил не было видеть его так близко. Сил не было сдерживать свой порыв. Хотелось броситься ему на шею, прижаться к груди и затихнуть. Лучше не смотреть на него. Лучше говорить о другом, о другой…
– Скажи, ты все придумал про Гелену?
– Не все, – ответил он с улыбкой. – Правда, теперь я сам запутался, и не могу точно сказать, где истина, где ложь. Я свыкся с этой сказкой. Я благодарен ей за то, что она подарила мне польскую пани по имени… Глория Мировска.
– А ты подарил ее другому, – проговорила Глория, резко повернувшись к нему. В глазах столько злости, что Вацлаву стало холодно.
– Не сердись, – попросил он, взяв ее за руки. – Не сердись, пожалуйста. Я не мог поступить иначе…
Он не имел права посвящать Глорию во все хитросплетения своей жизни. Он не мог рассказать ей обо всех несбывшихся мечтах и неудачах, постигших его. О том, что он – плохой компаньон для юной барышни, у которой впереди долгая, интересная жизнь. В том, что у Глории будет долгая, интересная жизнь, он не сомневался. Вацлав должен был убедить Глорию в неизбежности всего произошедшего. Но он не знал с чего начать. В душе проснулось чувство сострадания. Захотелось прижать Глорию к груди, утешить. Но он не имел на это права. Она могла по-иному расценить его отеческий жест. Вацлав поднялся.
