***
У бабы Симы было в жизни три врага: Буденный, Гитлер и Митька. В годы Гражданской войны лихие конники в серых вислоухих шлемах с криво нашитыми красными звездами, во главе со своим впоследствии легендарным командармом и будущим маршалом, о котором пели всенародно известные песни, дотла разорили их семейное поместье на Украине. Семья была зажиточной, к юной Симочке приходили гувернантка и учителя, ее обучали различным наукам и языкам, она свободно говорила не только на еврейских языках идиш и древний иврит, но и прекрасно знала русский, немецкий, французский… Зажиточной жизни лишил ее Буденный. Гитлер отнял у нее сына. Бравый Митька отнял старшую дочь.
Митька был лихим парнем, вернувшимся с фронта с сияющей на выцветшей гимнастерке единственной медалью, но зато с редким трофеем – мотоциклом марки «Харлей». Женихом по тем временам он считался завидным, окрестные девчонки спорили между собой за право прокатиться с ним на его тарахтящем и нещадно дымящем исчадии ада. Митька взирал на их ссоры равнодушно, лишь перекатывал во рту дымящуюся папироску, да на педаль газа нажимал. После того как мотоцикл рухнул в глубокий овраг, не удержавшись на кромке, врачи Митьку кое-как по частям собрали, а вот старшую дочь бабы Симы спасти не удалось.
***
Возвращаясь с ткацкой фабрики и перекусив – краюха хлеба, луковица и стакан ледяной воды из-под крана, – Шурик спешил к Ривочке. Она рассказывала ему о своих новостях. Он слушал внимательно, дымя дешевой папироской – рабочий человек как-никак, курит на свои, может позволить. О себе, если Ривочка спрашивала, почти не говорил. Работа есть работа, о чем тут толковать. Но слушать умел, как никто другой. Если узнавал, что кто-то на его подружку на улице или в школе взглянул косо или еще того хуже – слово дурное бросил, – расправа наступал мгновенно. Силой и статью его природа не обидела, в отца-биндюжника пошел. Кто-то из пацанов постарше его как-то раз попытался наставить на путь истинный: «Чего ты, Шурка, за эту еврейку горло дерешь?» – но бит был жестоко и нещадно. Так бит, что даже участковому милиционеру пришлось потом Шурику внушение делать:
– Ты, Марков, гляди мне. Я тебя уважаю за то, что ты паренек рабочий, семью кормишь. Но уважение уважением, а закон нарушать не позволю. Кулаки не распускай. Иначе – посажу.
Ривочка закончила семилетку, поступила работать на фабрику, где детские коляски делали. Когда им с Шуриком исполнилось по восемнадцать, он, как о само собой разумеющемся, сказал: «В субботу у тебя короткий день, паспорт с собой захвати, после работы в загс пойдем, распишемся».
Вернувшись домой, Шурик зубным порошком до снежного сияния надраил свои единственные парусиновые туфли, раскалив на углях утюг, вывел острую стрелку на единственных же брюках. Тем же занималась и суженая. Платье, в котором ходила она на работу, для торжественного случая ну никак не годилось – штопаное-перештопанное. В летнем ситцевом, в веселый мелкий цветочек, выглядевшим куда как поприличнее, вроде еще рановато. Но последний день марта выдался на редкость для этого времени года теплым, и она пошла в летнем.
В загсе народу было немного, через полчаса их расписали. Крашеная тетка, не вынимая изо рта папироски, поздравила новую ячейку советского общества, велела обменяться кольцами и поцеловаться. Колец у них не было. Послушно поцеловались. Первый раз.
