– Не зовите меня Котиком, Евгения Павловна, я вам сто раз говорил, – раздраженно сказал Антон Ильич, решительно отстраняя от себя руку барышни, – а впрочем, не утруждайте себя понапрасну… – он достал из кармана пиджака бумажник, вынул три тысячерублевые купюры и положил их на стол.
– Я давно собирался Вам сказать, Евгения Павловна… словом, будем считать наши взаимоотношения оконченными. Будьте здоровы.
С этими словами Антон Ильич поднялся и пошел к выходу, оставив Галку, Евгению Павловну и еще добрую половину посетителей ресторана провожать себя недоуменными взглядами.
– Гюн айдын![3] – радостно неслось из магнитолы четким голосом диктора.
– Гюн айдын, – повторял за ним Антон Ильич, вытягивая губы трубочкой.
– Гюн айдын! – снова счастливо произнес диктор.
– Гюн айдын, – с упорством выговорил Антон Ильич.
– Насыл сыныз?[4] – искренне вопрошал голос.
– Насс… куда ты?!., елки-палки! – Антон Ильич резко вывернул руль и затормозил. Автомобиль встал как вкопанный, отчего Антона Ильича толкнуло вперед и прижало к рулевой колонке. Портфель на соседнем сиденье подскочил и ударился об пол, кипа белых бумаг выпала из него и разлетелась врассыпную.
Водитель вставшей впереди машины выбежал из салона и стал озабоченно оглядывать свой автомобиль. На асфальте лежали осколки битого фонаря, оголившаяся лампа цокала белым светом, треснувший бампер свисал к земле. Мужчина с вызовом посмотрел в сторону Антона Ильича, пытаясь разглядеть его за тонированным стеклом водительского окна.
– Бен иим! Тешекур эдерим![5] – восторженно прозвучал голос из магнитолы.
Антон Ильич вздохнул, заглушил мотор и стал выходить из машины.
Многое в последнее время шло не так.
И все из-за контейнера. Новое оборудование, новые партнеры, первая поставка… Контейнер уже в Измире и вот-вот покинет порт, а здесь ничего еще не готово… И Антон Ильич взялся за дело сам.
Дел оказалось невпроворот. Складских помещений под прибывающий груз не хватало, пришлось срочно искать дополнительные, а это в Москве, как известно, ох как не легко; как нарочно, именно с этого месяца изменились правила ввоза груза через таможню, и теперь пришлось переделывать множество документов; мало того, оборудование, как выяснил Антон Ильич, было неправильно упаковано и промаркировано – и этим тоже приходилось заниматься ему самому. Тем временем надо было готовить открытие демонстрационного зала, и здесь Антона Ильича поджидали не меньшие трудности: куда бы он ни обратился, всюду его встречали одним ответом, дескать, и салон нужно было арендовать заранее, и юридическим оформлением заниматься заблаговременно, и сотрудников подбирать месяца, эдак, два назад, и так далее и тому подобное. К каждому человеку требовался особый подход, к каждому делу свое решение.
Антон Ильич за голову хватался. Его по обыкновению размеренная, распланированная жизнь в считанные дни превратилась в лихую карусель, он чувствовал себя так, будто сел на американские горки да так и не слез, вот уже какую неделю катясь на них то вверх, то вниз. С самого утра он крутился как белка в колесе под непрерывным потоком телефонных звонков. Миллион дел вдруг разом обрушилось на него, каждый божий день он созванивался с десятками людей, ездил, встречался, предлагал, спорил, уговаривал, объяснял, и ничего нельзя было отменить, и никак нельзя было сказать Людочке, секретарше, вертящееся на языке «а не перенести ли нам это на завтра?». Дело горело, и делать его нужно было сегодня, сейчас.
