– Родненький мой, – причитала Марфа. – Да что же случилось? Клей, что ли, рассохся? Сколько лет держался, и ничего, а тут вот те на!
Но ангел уже летел в небо. Он парил над улицей, устремляясь всё выше и выше. Только он мог долететь до Бога, донести до него сокровенные женские просьбы. Он мчался ввысь, и высь эта была бесконечна, необъятна и всепоглощающа. А с клиросов уже неслось:
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ
И сущим во гробех
Живот даровав.
Пасха. Наступила Пасха. Христос воскресе!
Весенних фресок многоцветье
В этом году настоящая московская весна наступила неожиданно, будто невзначай. Зима тянулась бесконечно долго. Город терпеливо переживал морозы, вьюгу и патологическую хандру. Обыватели всё ждали и ждали естественных природных изменений, тех, что непременно к лучшему. Потемневший снег уступал место грязным лужам, дорожный гололёд – распутице… Но всюду царила прежняя унылая серость. Всеобщая надежда на счастье, подорванная авитаминозом и острыми респираторными заболеваниями, поутихла, почти совсем иссякла. И вдруг – непривычное южное тепло, солнечные брызги и дурманящий аромат цветущей вербы. А на календаре – май в самом своём зените!
Я выхожу из церковной лавки, что расположена в подвале храмовой пристройки, блаженно замираю на широком каменном пороге. Всё окружающее наполнено, даже переполнено редкой благодатью. Рядом со мною стоит и жарко дышит в лицо она – Весна. Да не какая-нибудь ветреная предвестница обновления, а истинная Весна-красна – полнокровная, румяная. Надо же было такому случиться: клейкие почки быстро выпестовали юную листву, нежная трава поднялась над землёй, омытой первыми грозами, колесо года развернулось, даря миру животворный покой и возрождение. А я, погружённая в будничную суету, заметила это только сегодня, сейчас. Поистине радостное мгновение! Настроение отличное: небо, покрытое нежной рябью перистых облаков, безмятежно-ласково, на дне кармана удачная покупка – верёвочные тесёмки для детских нательных крестиков. Даже в рыночных рядах таких днём с огнём не сыщешь, а в церковной лавке – пожалуйста: тоненькие, прочные, разноцветные!
В полуденные часы храм малолюден. На дворе тишь да покой. Только лёгкое «шурх, шурх»…
Я оглядываюсь. Нескладный детина, дворник или церковный прислужник, ломает сухие прошлогодние ветки, аккуратно складывает их в вязанку. Вид у него серьёзный, даже суровый. Этакий тургеневский Герасим – угрюмый, молчаливо-мятежный. Смотришь и не понимаешь: то ли перед тобой великий грешник, то ли – великий праведник?
Шурх, шурх…
И снова безмолвие.
Кажется, что привычная маета столичной жизни осталась где-то там, за условной чертой древней белокаменной ограды. Сытый пушистый кот мягко ступает по брусчатке, до блеска отполированной тысячами ног. Сонные нищие томятся праздностью, но всё же не покидают своих мест.
– Купи пару бутылок пива и сигареты, – командует щуплый попрошайка, протягивая деньги молодой нищенке, сидящей рядом. Я замечаю, что на его правой руке не хватает пальцев, кажется, мизинца и безымянного.
Девушка порывисто поднимается, ковыляет прочь. Она колченога. Волосы покрывает косынка: неровный клок шифона, украшенный абстрактным узором сизых и лиловых пятен.
– Winston lights! – несётся вдогонку.
Хромоножка вздрагивает. Её мягкие, красиво очерченные губы улыбаются, обнажая ряд мелких гнилых зубов. Щуплый нищенке нравится. А может быть, она дарит свою просветлённую улыбку каждому встречному?
