Одинокая прихожанка подходит к воротам, осеняя себя долгим крестным знамением. Брошенные монеты звонко стучат о дно жестяной банки.
– Спаси, Господи! Спаси, Господи!
Беспалый калека привычно крестится кургузой рукой. На пешеходном переходе мелькает фиалковая косынка. По ту сторону дороги уличный ларёк – заветная цель хромоножки. Невольно любуюсь её силуэтом, издали напоминающим фигурку тряпичной марионетки, примы кукольного театра. Трудно поверить, что в ломаной утиной походке может таиться столько грации. Упорно вглядываюсь вдаль, но глаза слезятся от слепящей яркости. Это солнце пробивается сквозь облака, золотит купола храма. И в мареве медового света всё окружающее видится по-новому. Ох уж эта Весна-красна! Даже дворники, нищие и коты кажутся сегодня особенными, торжественно воцерковлёнными.
Вокруг храма раскинулся погост. Вниз к пруду тянутся неровные, сильно разрушенные ступени. А слева и справа от них, всюду, куда ни кинешь взор, могильные холмы, кресты да надгробия. Ограды и оградки всех мастей теснят друг друга в нелепой борьбе за сантиметры бесплодной почвы.
При взгляде на всё это неожиданно представляется знойный приморский город, старый жилой квартал, так называемый частный сектор. Всевозможные постройки, словно ласточкины гнёзда, лепятся к гористому склону. Сараи, навесы, гаражи, дома с бесчисленными мансардами и террасами – всё впритык, вперемешку. Вроде бы нет причин для беспокойства. Фундаменты прочны, черепичные крыши основательны, но общее нагромождение зданий кажется шатким, временным, словно пена на морских камнях, словно лёгкий налёт на поверхности планеты. Поселение, лежащее передо мной, совсем другого рода. Это – некрополь, последний приют земной жизни. И веет от него чем-то незыблемым, вечным.
Медленно шагаю вдоль могил, в очередной раз убеждаясь, что русские кладбища обладают неким своеобразием. Здесь нет западной строгости, нет восточного аскетизма. Славянская «долина скорби» более всего напоминает лоскутное одеяло: яркое, цветастое, порой нелепое в своей пестроте. Убранство каждого захоронения соответствует вкусам заказчика, поэтому разнообразию форм и материалов нет предела. В силу этих противоречий или вопреки им общий вид кладбища вовсе не скорбный, а праздничный, жизнеутверждающий. Пасха уже миновала. Могилы щедро осыпаны остатками яичной скорлупы, украшены венками, утыканы обгоревшими свечками. Размышления о бренности бытия то и дело прерываются наблюдениями пустыми, суетными.
Вот ослепительно-жёлтый крест. Густая краска недавно легла на железные завитушки, повисла липкими каплями.
«Сомова Авдотья Никитична. Дата смерти – май 1985 года».
С поблёкшей фотографии смотрит на меня почтенная старушка. Лицо её тоже блёклое, ничем не примечательное, среднестатистическое. Видимо, один из современных потомков Авдотьи Никитичны – внук, правнук или внучатый племянник – надумал привести в порядок заброшенную могилу. Для этого благого дела он и раздобыл масляную краску.
«Достал её, конечно, на халяву», – сразу понимаю я. Передо мной уже, словно живой, стоит молодой Сомов. Черты лица всё те же, мелкие, ничем не примечательные. Мужчина осторожно крадётся к складу предприятия, где работает охранником. Там, за фанерной дверью, – ряд металлических банок. Завезли их только вчера.
– Краска для бордюров, оттенок «мокрый асфальт», – поведал грузчик Виталька.
