Начиналось-то с пустяка: ударилась об угол буфета и тарелку с борщом для мужа разлила. Теперь то ли оправдывала себя, то ли корила: «Как день начался, так и пошёл кувырком! Оладьи с утра подгорели, младшая куклу потеряла, старший штаны на заборе разодрал. Да ещё этот буфет, пропади он пропадом!»
На кухне стоял, как и много лет до этого, старый буфет с потёртостями на лаковой поверхности, с треснувшим стеклом в верхней левой дверце, со скрипучими петлями. Никто уже не ведал, когда он появился в доме. Для всех он был частью дома, такой же, как крыша или стены.
Не одно поколение выросло рядом с ним. Он хранил семейную историю в своих недрах: и дореволюционные чёрно-белые фотокарточки, и пожелтевшие от времени подзоры, и потрепанный от частого перелистывания Псалтырь, и свёрнутые в трубочку перетянутые бечёвкой грамоты за ударный труд. И прочее, прочее, скопившееся за десятилетия. Вроде бы никому не нужно, а рука не поднималась выбросить.
Женщина вспоминала, как сорвалась, потирая ушибленное бедро, и нагрубила отцу:
– Да сколько можно хранить эту рухлядь? Полкухни занимает, а проку от него, как от козла молока. Забит барахлом, дверцы не закрываются. Пап! Когда ты избавишься от этого уродца вместе со всем содержимым?
За стеной кухни у себя в комнате маялся старик. Не давали покоя слова дочери, брошенные сгоряча. Раз такое сорвалось с губ, значит, давно зрело. Он вышел на кухню, набрал воды в щербатую кружку. Достал из ящика буфета пузырёк и накапал валерьянки.
– Ну что, уважаемый, скажешь, – обратился к буфету, – как жить будем? Старье никому не нужно…
Буфет скрипнул дверцами:
– Дочка права. Молодые хотят прожить свою жизнь. Не мешай им, смирись.
Старик выпил валерьянку и задумался, сидя за столом. Он знал каждую трещинку, каждый скол на теле буфета. Он помнил, как бабушка, словно волшебница, извлекала из выдвижного ящика сладкого петушка на палочке. Как зимними вечерами из ящика буфета доставали холщовый мешочек с бочонками лото и начиналась весёлая игра. Помнил, как с отцом пилили, строгали и прилаживали вместо подвернувшейся ножки новую. Его мысли унеслись в далёкое прошлое, где были живы бабушка и родители, где он сам был юным и беззаботным…
В другом крыле дома бледный свет луны пробивался сквозь куст сирени в окно спальни, высвечивая лицо молодой женщины. Она наконец заснула, и снился ей огромный, словно железнодорожный пульман, буфет. Он с укором говорил о незаслуженно нанесённой старику обиде:
– Ты пойми, девочка, у него и осталось радости в жизни – внуки, когда вы приезжаете, да воспоминания бесконечными зимними ночами. Я не просто старый буфет. Во мне хранятся секреты и истории многих жизней. И твоих отца с мамой. Вот чашка с щербинкой по краю. Он берёт её и ощущает тепло маминых рук, державших эту чашку когда-то. Вот шкатулка, где хранятся боевые награды. Сколько раз твой дед рассказывал отцу о той жестокой войне. Вот жестяная банка с пуговицами. Он помнит, как бабушка высыпала содержимое перед ним на столе и уходила по своим делам, а он часами перебирал это богатство, сочиняя истории о хозяевах этих пуговиц. Не лишай его радости. Человек жив, пока помнит…
Пропели петухи. Солнце брызнуло в окна дома и рассыпалось мелким бисером сквозь ажурные занавески. За столом, понурив голову, сидел старик. Скрипнула дверь, в кухню вошла дочка.
– Папа! – И кинулась к нему.
