Я пытаюсь подобрать слова. Все, что приходит на ум, кажется слишком мелочным. Больше всего мне хочется лечь рядом и обнять его, но я этого не делаю. Перед моими глазами все еще стоит мальчик, спящий в постели брата, рука взрослого, грубо выдергивающая его из-под одеяла, и та же рука, прижимающая голову ребенка к электроплитке. И пронзительный визг…
– Давай выпьем, – говорит он и ненадолго исчезает, а вернувшись, ставит на стол графин с темно-коричневым ликером и две стопки. То, что здесь пьют не закусывая, я уже поняла. – За мир без дерьма.
– За него.
Страшная картинка все еще в моей голове. Похоже, ее появление напрямую связано с голосом Германа Террановы.
– Если я сейчас выпью, то усну, не сходя с этого самого места, – признаюсь я, не слишком греша против истины.
– Нам обоим не повредит.
Герман разливает ликер, подает мне стопку. Я нутром чувствую в нем какую-то перемену, хоть и не могу этого объяснить.
Мы стоим так близко, что почти соприкасаемся руками.
– Ты первая, кому я об этом рассказал.
То, что он говорит, и то, как он это делает, оставляет ощущение игры. Он приходит в себя слишком быстро, гораздо быстрее меня, и мне понятно, на какое продолжение он рассчитывает, но хотелось бы ошибаться. Для меня он по-прежнему Освальд, и мне вовсе не хочется, чтобы он вдруг повел себя как капитан Алвинг[10].
Герман пьет первым, морщится и глядит на меня выжидающе. Я тоже подношу стопку к губам, но тут звонит мой мобильный.
– Мама.
Я знаками прошу меня извинить и отхожу к окну. Думается, маме уже сообщили о пожаре, но она не спешит меня расстраивать. Только просит приехать.
Я смотрю на часы, вспоминаю расписание пригородного автобуса, снова смотрю на часы – и меня осеняет.
– Буду к двум.
Голос бодр и будто бы принадлежит не мне – измученной и грязной, в пропахшей дымом одежде, с рюмкой ликера в руке и бабочками в глазах. Мама, конечно же, удивляется скорости моего передвижения. Я вру, что уже выехала, потому что собиралась забрать из своей комнаты несколько остро необходимых учебников. Она, кажется, верит. На этом мы прощаемся.
– Мне нужно в Железнодорожный. Откроешь рейсте?
Герман вопросительно приподнимает бровь. Видно, удивлен, что наши планы не совпали.
– Прямо сейчас, – уточняю я с нажимом.
И мы спускаемся в подвал.
* * *
Я отпираю входную дверь своим ключом и на цыпочках крадусь к ванной. В кухне шумит вода, бряцает посуда. На сковороде шкворчит что-то умопомрачительное. Предвкушая обед, я кричу, что приехала, и быстро захлопываю за собой дверь. Все мои вещи, волосы и даже кожа провоняли дымом. Я начинаю торопливо скидывать одежду, когда раздается деликатный мамин стук.
– Может, сначала поешь?
Я тут же на полную открываю кран, создавая видимость процесса, который не остановить, и продолжаю громоздить вранье:
– У Насти горячую воду отключили, без мочалки и мыла твоя дочь скончается в муках!
С той стороны вопросов больше не поступает. Я выливаю на себя полфлакона геля, добавляю еще столько же шампуня и яростно орудую губкой. Тепло расслабляет, для полного счастья не хватает только забраться под одеяло. Лелея эту мысль, я заворачиваюсь в мягкое полотенце. Из второго такого же сооружаю на голове чалму. Знакомые запахи стирального порошка и кондиционера убаюкивают. Меня окутывает безопасный, надежный кокон, в котором нет места ни мальчику с обожженным лицом, ни его брату с арсеналом оружия под подушкой, ни странному Бескову.
