Особенно гладко они складываются, когда меня сносит на потоке вдохновения. Вот когда вдохновения немного или нет вообще, как-то с трудом все эти буквы в слова и фразы складываются. И не так красиво.
И текст потерять – это потерять эти фразы, эти кружева слов, эту музыку мыслей, это уже сложившееся гармоничное нечто, целую картину. Это больно. Это очень грустно.
Хотя, конечно, со мной ещё остаётся та картина, которая родилась внутри меня или пришла ко мне откуда-то извне. Осколок от целой картины. Набросок, что ли. Силуэт. Мечта… но это только частичка истории. Основа. Да, у меня есть идея, есть карандаши… но картина цельная, готовая уже потеряна. И это больно. Хотя со мной и остаётся какой-то её осколок…
И то, что рождается потом, то, что я пытаюсь восстанавливать – уже не то, другое, как будто даже чужое местами.
Как… как, скажем, полюбить фиалку, конкретную. А она в твоё отсутствие высохла или вымерзла, если, скажем, дело было зимой. Ты приходишь – и почти ничего нет. Может, успеешь лист спасти или взять её родственницу, дождаться, покуда из сохранившихся в земле корней – если они сохранились – вырастет новый росток. И это тоже будет фиалка, но уже не та. Не та самая любимая. Другая…
Спасибо любимому миру, тому, в который я убегала в последние дни – он снова раскрыл мне свои уютные и дружелюбные объятия, помогая раствориться в нём и забыть о моём горе…
«Последний влюблённый» – отрывок 5
Но мальчик волосы успел свои собрать, схватить, поднять – бесшумно и её волос и головы не касаясь – свернул в жгут, на затылке в пучок собрал, да завязал одной из прядей, чтоб больше не падали, ей не мешали, да его не выдавали. И всё совсем беззвучно, даже одежда у него не шуршала, из мягкой какой-то материи особой сшитая.
А девочка смотрела на свои обломки так серьёзно и хмурилась, будто от её выбора зависела её жизнь.
Он, рукою взмахнув, поляну жестом широким обвёл, всю, даже повернувшись – не глядя себе под ноги, почти вплотную к сидящей, задумчивой девчушке, но, впрочем, её не задел и не упал, хотя раз на матовом белом камне поскользнулся. Он вмиг почти равновесие восстановил. Замер, вглядываясь в новую голограмму, появившуюся над его ладонью. На этот раз голограмма была широкая, большая. Сверху линия значков, под ними столбцы цифр.
Мальчик смотрел на цифры, смотрел на осколки камней на поляне, снова на цифры, на камни, что она отбирала сейчас, те, что выкинула сейчас, те, что выкинула прежде – он запомнил их всех, и как выглядели, и где упали – и на цифры, и опять на камни, прошедшие отбор.
Растерянности на его лице не отобразилось. Злости тоже. И даже интереса. Но он ещё внимательнее стал вглядываться в её движения, в то, как она их складывала и какие выбирала. Иногда.
Если бы браслет на его левой руке не пискнул, он бы так, может, до темноты простоял, глядя на неё. А она бы и не заметила его. Но браслет его запищал.
Девочка подскочила, обернулась.
Какое-то время, недолго, впрочем, они смотрели друг на друга.
– Кри, ты когда уже дойдёшь?! – голос прозвучал из браслета, тоже мальчишеский, недовольный.
– А что? – спросил владелец браслета тихо.
– Да где-то ты там застрял, – голос, звучавший из переговорника, стал ещё сердитей.
– Я тут… – он покосился на девчонку, внимательно подслушивающую чужой разговор, да быстро пошёл снова в лес, от неё подальше.
Вначале так и шёл, не оставляя следов ни на снегу, ни на земле. Потом вдруг приостановился, вспомнив. И, когда с поляны вступил на снег между стволов и узловатых корней, то там уже проявились следы. Но она, впрочем, вначале вглядывалась в его одежду и небрежную причёску, потому не заметила.
