Объявление привело Вильку в ступор, и кто-то охнул прямо над ухом. Вилька-взрослый сразу же вскинулся, сердце пропустило удар, но это был голос другой реальности: «Ипучий мёд… где это так нализались?». По странной прихоти разума Вильку, несколько потерявшегося от такого приветствия, вдруг осенило: вместе с ключами спёрли свежую флешку, ещё не надёванную. Пустую, утю-тю. Взяли, то есть, без спросу – а может, сам по дороге посеял?
– Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим папарацци, – прохрипел Субботин, приподымаясь, как тесто. – Чем дышишь, как следуют пассажиропотоки?
– Отвратительно. Перебиваемся с хлеба на водку.
– Михеич, ключи у меня пропали. Вытащил кто-то.
– Запей водой, решается сходу.
Его сосед, Василий Михеев по кличке «Ипучий Мёд», худой, как сгоревшая спичка, мужик в сизоватой щетине на щеках и складчатой шее, едва не проткнутой острейшим кадыком, с унылым еврейским носом под выпуклым лбом мыслителя и мутными серыми глазками, застыл в ожидании.
Подождав, Михеев задал вопрос:
– Чего разлёгся, люба моя? Старость не радость, ведь так недолго и застудиться.
– Старость, Михеич, это когда девочку по вызову к тебе привозят на машине с красным крестом…
Потолковав в таком духе, друзья потянулись в хату. Василий Егорыч, порывшись в висевшем на гвоздике макинтоше защитного цвета – подкладка типа «гей-славяне», рукава с добела истёртыми локтями, грудь в следах от паяльной лампы, спина в горюче-смазочных каплях – выдул губами туш и выдал запасную связку ключей. И кулаком предостерегающе погрозил, на что Вилька ответно выставил средний палец.
Щурясь от лампы дневного света, догоравшей свой век у входа, Вилька поскрёб по скважине новым ключом. Подойдя к соседним дверям с эмалевой табличкой, свинченной в маршрутном такси: «Хлопнешь дверцей – переходишь в категорию «льготники!», Егорыч скривился, почесал ногтём переносицу:
– Тебя, Уильям, из беды выручать, что портянки штопать. Где боевая простава? Когда будут ляльки по вызову? Хоть в лоб, хоть пох… ничем вас, штатские, не проймёшь, если совести нет. Умными себя считаете? Тогда чего ж вы строем не ходите? (Древними остротами из армейской службы Михеев был набит от пола до потолка не низенькой каморки). Разбудит такой вот фендрик, ножки ему бить жалко! Метро западло, автобус не по ранжиру. Такси «Комфорт» подавай! А что я ему, двоюродный? Храпит в салоне, спасибо, что не блюёт. Дама пеньюар… э-э, макияж поправляет, цветёт, как майская роза, и чешет, не смолкая, всяк-кую хренотень. Сиди и слушай, как волосы седые растут. В труднодоступных местах!
– Майской розой на Руси (у старушки получилось: на Гуси) звали высохшую коровью лепёшку. Где девалась ваша трапочка, неуч? – вступила в беседу третья обитательница очередной «Вороньей слободки», представитель ещё одной древнейшей профессии: меццо-сопрано Одесской оперы Милица Львовна Сафьянцева. Стоя у плиты, влетев в беседу проворно, как птичка, сухая чопорная старушка с аккуратными буклями не производит ни малейших движений. Зачем? Соседи надоели, как летние мухи, ещё одна встреча ничего не добавит.
– Какая тряпочка, Милиция Львовна? – попался наивный Михеев.
– В которую надо помалкивать! Согрейте чаю, Полицай Егорович. Человек с дороги. И марш на службу, горе моё, к вам очередь от подъезда.
Субботин поморщился: соревнуясь в красноречии, соседка порой бывала избыточна. Егорыч, если вдуматься – прямой мужик с добрым сердцем, саркастичный и неожиданный. Летяга старшой, бывший командир танковой роты. Списан вчистую по инвалидности, о причинах которой умалчивает: не бабье дело-с! Ночами стонет от боли, а утром,
