– Спасибо большое, я пойду.
Пупышов явно обрадовался, что избавится от меня.
– Отпустило и ладненько. Гуляй тогда, потихоньку до дома, там полежишь, и всё будет о'кей.
– Нет, – возразила она. – Пешком нельзя, только на машине. – Оглянулась на Анну Петровну и та сразу подхватила меня под руку и увела. Шёл и думал: как она, такая нежная, терпит этого хама? Почему и зачем?
Как только этот чудик закрыл за собой дверь, Пупышов налил рюмку, выпил залпом, сказал громко и весело:
– Так-то лучше, только «скорой» тут не хватало. Придёт этот лох в мой банк, куда на хрен денется, а там ребята «обуют» его по полной программе. – Налил ещё рюмку, выпил. – Ну, за всё хорошее, за мой жилой комплекс здесь, и за отель во Франции. Ладно, пошёл овсянку есть, заржу скоро, как лошадь, чтоб она пропала, но здоровье беречь надо.
Встал, и от полноты чувств и от коньяка громко закричал:
– И-го-го
Ах, рано, рано радовался банкир Пуп, напрасно веселился. С этого самого дня его линия жизни тесно переплелась с жизнью чудика сантехника учителя Пташки. От этой, вроде бы, случайной встречи всё и началось-понеслось… По судьбе Пал Палыча пошла глубокая трещина…
6
Доехали мы быстро. За всю дорогу Виктория Семёновна не сказала ни слова, я тоже молчал. Вышли из машины, взяла меня за руку, повела к железной входной двери. На площадке перед спуском в подвал, сидел Борис Борисович, наш общий кот, серо-полосатый с рыжими пятнами.
– Привет, получай обед! – сказал ему и вынул из кармана специально купленный пирожок с мясом. Развернул бумагу и положил на пол, котюга его хапнул и мигом умчался.
Виктория Семёновна слушала наш разговор с улыбкой.
– Имя и отчество у него есть, а фамилия какая?
– Фамилия? – переспросил. – Надо срочно придумать. Пусть будет Пушкин. Борис Борисович Пушкин, звучит неплохо..
Она удивилась:
– Почему вдруг Пушкин?
– Потому, что пушистый.
– Нет, не годится, лучше просто Пушок.
Я, конечно сразу согласился,
– Борис Борисович Пушок, очень хорошо, даже замечательно.
Наша лестница – не дай Бог! Пыль, грязь, бумажки какие-то валяются. И, главное, подвал, там всегда стоит вода, пахнет болотом и ещё кое-чем похуже. Но она молодец, ноль внимания на всё это, хотя не привыкла к такому. В её доме наверняка лестницу моют каждый день, а подвала совсем нету.
И тут я вспомнил: ёлки-палки, ё-моё! – как говорит Пал Палыч Пупышов, а моя-то комната! Стыд и позор! Но было уже поздно, пришли. Глаза опустил, сказал тихо:
– Прошу вас, только не пугайтесь, не ждал гостей…
Мы вошли, и я увидел свою берлогу её глазами. Старый продавленный диван, постель на нём кое-как: накрыта тоже старым клетчатым одеялом. Маленький письменный столик и один стул рядом. И самодельный книжный стеллаж из некрашеных досок. Книги стояли на двух полках, остальные захватило какое-то барахло: газеты, журналы, даже тарелки.
Конечно, заметила сразу всё убожество, но слова не сказала, сразу спросила:
– Как себя чувствуете, вам надо лежать. Дверь закрыли? Вдруг соседи набегут, потревожат…
Я усмехнулся, это не грозит. Ни я к ним, ни они ко мне не ходим, иногда на лестнице встречаемся, и всё.
Она села на стул, осмотрелась…
– У вас совсем неплохо. А где же телевизор? Разве нету?
– Ненавижу этот «ящик»», – сказал весело. – Все эти сериалы с убийствами, словно живём в тюрьме и кругом одни уголовники. Был, отдал соседям, сначала хотел просто выбросить.
– А вечерами? – удивилась. – Что вы делаете длинными, тёмными вечерами зимой?
