Таким образом вокруг него кучковалась целая толпа разнообразнейших прихлебателей, которыми он очень дорожил и которых всячески жаждал облагодетельствовать, а между тем уже довольно продолжительное время невольно обманывал. Люди эти, видя прекращении сыпавшегося на них прежде золотого дождя, в течение какого-то времени продолжали крутиться вокруг него, но поняв свою ошибку, рано или поздно покидали его, засыпав оскорблениями и презрительными упрёками.
Дело обстояло ещё хуже, ибо чем гаже и ничтожнее становился он для своей растленной паствы, тем более мерзким, мелочным и ничтожным казался и себе.
Так как главным инструментом его влияния была лесть, а лесть по сути своей является ложной взяткой, то теперь, когда ему не стало, кому льстить и он остался один, лесть не могла более утешать его самого, ибо он сам не мог врать себе в том, чему он сам никогда бы не поверил.
Жизнь его поменялась в корне. Былые закадычные друзья более не могли расточать ему медовые комплименты и с трудом выдавливали изо рта брезгливое, псиное одобрение, а потом и вовсе заменили одобрение нудными нотациями и уверениями неизвестно в чём, назойливыми и ненужными советами, которые, будучи отвергнуты им, заканчивались целым валом упрёков и пренебрежения.
Тут он наконец осознал цену друзей, привлечённых запахом благ, расточаемых им в порыве доброты. Тут только до него дошло, что если ты хочешь полонить чужое сердце, в ответ ты должен отдать своё.
Тут-то и я понял, что… что… что же это я хотел выдать? Нет… Забыл!.. Короче говоря, судари мои, наконец до него дошло, что пришло время подумать и о себе, и надо срочно вернуться с небес на землю и составить план спасения своего стремительно тающего богатства.
Оригинальный во всём, он истоптал всю Европу пешком, насмотрелся на мир и вот теперь, когда ему ещё нет и тридцати лет, он стал ещё богаче. Теперь Щедрость не воспаляет его разум и не толкает к эксцентрическим безумствам, она сделалась разумнее и тоньше, однако и теперь, до сих пор он по-прежнему слывёт изрядным чудаком в форме своих благодеяний, облекая их в самую причудливую и оригинальную форму.
Мистера Берчелла я слушал, раскрыв рот, завороженный его рассказом так, что даже ни разу не оторвал взгляд от его лица и не глянул вперед, на дорогу, и так бы продолжалось и дальше, если бы мои уши не уловили тревожные крики. И тогда, впервые повернув голову, (это был какой-то кошмарный сон) я увидел свою младшенькую дочку летящую в неимоверных позах посреди бурного потока, с которым она тщетно пыталась сладить – оказалось, что лошадь взбрыкнула и сбросила её с седла. На моих глазах она уже дважды с головой уходила под воду, а я от неожиданности, впал в ступор, и не успевал соскочить проворно с лошади, чтоб придти ей на помощь. Я был в полном смятении, нога не хотела выходить из стремени, и иногда мне казалось, что я уже не в состоянии её спасти. Гибель её, казалось, была окончательно предрешена. Но вдруг мой спутник, с разу оценив, какая ей угрожает опасность, прекратил разговор и смело кинулся в воду. В общем, после многих треволнений и борьбы со стихией ему наконец удалось схватить её и вытащить на другой берег.
Мы же, спешно отправившись вверх по течению реки, скоро нашли брод и благополучно переправились на противоположный берег. Не столько словами, сколько бурной жестикуляцией мы пытались выразить нашему избавителю свою благодарность. Благодарность моей дочери была неописуема, её легче было бы представить, чем пытаться описать. Она была почти нема, и только взгляды выражали её чувства, когда она стояла рядом с ним, продолжая опираться на его крепкую руку, словно не веря, что ей снова не потребуется его помощь. Моя жена тоже внесла свою лепту в благодарственный хор, предположив, что и нам когда-нибудь представится возможность отблагодарить этого джентльмены своим приютом и вниманием.
