От качки стонали зэка,
Обнявшись, как родные братья.
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья.
– Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой!
Сойдешь поневоле с ума —
Оттуда возврата уж нету.
Ну и конечно, были и песни про побеги заключенных из гулаговских спецучреждений:
Это было весною, в зеленеющем мае,
Когда тундра проснулась, развернувшись ковром.
Мы бежали, два друга, замочив вертухая,
Мы бежали из зоны, покати нас шаром.
Лебединые стаи нам навстречу летели,
Нам на юг, им на север – каждый хочет в свой дом.
Эта тундра без края, эти редкие ели,
Этот день бесконечный – ног не чуя бредем.
По тундре, по железной дороге,
Где мчится поезд «Воркута – Ленинград»…
И этот лагерный, уголовный фольклор – песни, частушки, всякого рода прибаутки постепенно расползались по стране, проникая в различные социальные слои. Не чурались этих песен и дети высшей партийной знати. Для них, для этих диссидентствующих детей и внуков гулаговских надзирателей, вохровцев и различных энкавэдэшных чинуш, было особым шиком на своих вечеринках пропеть что-нибудь из уголовного фольклора или продекламировать какую-нибудь частушку про партийную номенклатуру и про смерть Сталина.
Коммунисты отдыхают
На Кавказе и в Крыму,
А рабочих отправляют
На леченье в Колыму.
Колыма, Колыма,
Новая планета:
Двенадцать месяцев зима,
А остальное – лето!
Или:
Вся природа оживает,
На земле проталины.
В марте лагерь отмечает
Похороны Сталина.
На уголовный манер коверкая слова, они пели про молодого жигана: Молодой жульман, молодой жульман начальничка молит: / «Ты, начальничек, ключик-в-чайничек, отпусти до дому – / Дома ссучилась, дома скурвилась молода зазноба…»
Меня всегда удивляла схожесть музыкально-поэтических вкусов уголовников и различных тюремных надзирателей.
Это было время надежд и ожиданий. Многим тогда представлялось, что многолетняя эпоха Сталина сменится эпохой Лаврентия Берии, поэтому известие про арест Берии, суд над ним и последующий приговор с высшей мерой наказания для многих был подобен грому среди ясного неба. Тогда никто всерьез не воспринимал главного кукловода тех событий Никиту Хрущева. Для многих он был чем-то вроде опереточного шута. Многие полагали, что руководителем страны станет Маленков. Помню частушки тех времен:
Предатель Берия
Потерял доверие.
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков.
И такая еще:
Цветет в Сухуми алыча
Не для Лаврентия Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча.
У многих вызывали симпатии слова Маленкова, в которых он критически высказывался о партийной номенклатуру: мол, для многих партийных функционеров характерно «полное пренебрежение нуждами народа» и «взяточничество и разложение морального облика коммуниста глубоко проникло в ряды партии». Для многих он тогда был «последним ленинцем». Сейчас, спустя годы, я думаю, что судьба нашей страны могла бы сложиться иначе, останься тогда Маленков у власти и сумей он реализовать свои реформы в сельском хозяйстве, легкой и пищевой промышленности. Конечно, многого из сталинского прошлого Маленкова (о его участии в «ленинградском деле» и прочем) мы не знали. В памяти народной он остался человеком, который ратовал за улучшение жизни простого народа – снижение сельхозналога, списание недоимков за прошлые годы и изменение принципа налогообложения жителей сельской местности, а также за отмену привилегий для партийной номенклатуры. Но время руководства Маленковым Советом министров СССР было недолгим – в 1955 году его сместили с этой должности. А затем грянул XX съезд партии, разоблачение культа личности, публичное признание массовых сталинских репрессий. Для многих эти публикации о репрессиях стали настоящим шоком.
