На первом этаже, в кабинете отца, по-прежнему висел портрет Левина, хотя я ожидал, что сейчас, в перестроченное время, он уже уничтожен в огне камина. Но нет, портрет был на том же месте, но кое-что в портрете изменилось: краски потускнели, верхняя часть этого портрета, на уровне лица Левина, была в каких-то серых пятнах неопределенного происхождения. Родственница, которая производила уборку в доме, на эти пятна не обращала никакого внимания. Возможно, ей вообще было приказано не прикасаться к портрету. Обследовав портрет, я в деталях вспомнил историю из детства и подумал, что, вероятно, эта процедура ритуального осквернения изображения Левина за прошедшие годы повторялась неоднократно.
Еще одно открытие поджидало меня в саду: в глубине сада под сенью старого дуба я обнаружил серую гранитную плиту. На плите в две строчки были выгравированы две надписи – ФК и ЛК, а под ними стихотворение:
Люба мне буква «Ка»,
Вокруг нее сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер.
И да запомнят все, в ком есть
Любовь к родимой, честь во взгляде:
Отмстили попранную честь
Борцы Коверда и Конради.
Под стихотворением в гранитную плиту была вмонтирована небольшая металлическая подставка, на которой лежали цветы. И как-то раз я увидел, как к этой гранитной плите с цветами в руках направлялся отец.
За три года, которые я прожил с отцом, эту сцену с цветами я наблюдал несколько раз. Отец приходил к этой плите четыре раза в году: 10 февраля, 27 марта, 3 сентября и 14 октября.
Поначалу я полагал, что эта плита установлена в память о каких-то его друзьях, погибших в годы репрессий. И лишь спустя годы, сопоставив выгравированные на плите фамилии Каплан и Каннегисер с датами их рождения, я понял, кто скрывался под инициалами ФК и ЛК: отважная еврейская девушка, которая стреляла в кровавого диктатора, уничтожившего Российского империю и по приказу которого были изуверски умерщвлены члены императорской семьи последнего царствующего из династии Романовых, и такому же смелому еврейскому юноше, который убил одного из большевистских палачей.
Отец с глубоким неприятием относился к тому, что происходило в горбачевском Союзе. Я часто слышал от него фразу: «Я хочу посмотреть, чем закончится этот спектакль». Но он одного года не дожил до Беловежского соглашения, финального акта этого спектакля. Впрочем, может быть, это еще и не финальный акт, а всего лишь прелюдия к финалу.
Тогда, в восьмидесятые годы, между нашими политическими взглядами была глубокая пропасть. Мы с ним часто спорили, обсуждая прошлые и современные события истории России. На каждый мой аргумент у него находился контраргумент.
На мою реплику о тысячах разрушенных большевиками храмах и монастырях он отвечал:
– Дело тут не в столько большевиках, сколько в национальности тех, кто уничтожал эти памятники. Я не знаю, ни одной взорванной большевиками синагоги.
Он не был сталинистом, но считал, что Сталин – не самое худшее из того, что могло приключиться с Россией, если бы после смерти цареубийцы Ленина к власти бы пришел Троцкий.
– Если бы после смерти Ленина к власти пришел Троцкий, то мир бы узнал о газовых камерах лет на пятнадцать-двадцать раньше, – часто повторял мой отец.
Он считал, что, задержись Маленков у власти лет на десять, в СССР удалось бы построить социализм с человеческим лицом по скандинавскому типу. Я во все эти утопии не верил. Я, как и многие, видел, что вся высшая партийная номенклатура прогнила сверху донизу. И Сталин был для меня одним из большевистских палачей без всяких скидок на не самое худшее из зол. Я спорил с отцом об этом, но, учитывая его возраст, понимал, что мне его не переубедить, поэтому в основном старался избегать разговоров на политические темы.
