– Похож ты… Я тебе потом скажу, на кого… Что значит – один? – вдруг взревел врач. – Ты единственный, что ли, со мной работаешь? Где Фролов?! Он что, в скорую помощь расслабляться пришел?
– Идет он, поднимается. Лифт же не работает, – заступился Миша за неторопливого коллегу.
– За лифт я не отвечаю, а он у меня точно работать не будет! Пускай между сессиями беляшами торгует или читает лекции о вреде онанизма! Тоже мне, врачи будущие! Шалопаи, трутни, мать вашу! Человеку херово, а они – как черепахи в зоопарке! Простите, – кивнул доктор хозяйке.
Тут как раз появился запыхавшийся Фролов, долговязый студент-медик, заспанный и скучный, подхватил с другой стороны носилки, на которых покоился некто, накрытый грубым фиолетовым одеялом, и мужики принялись транспортировать больного к двери.
– Дышит он? – снова взревел Иваныч.
– Да вроде дышит, – неуверенно подтвердил Миша, – правда, очень слабо. Сами же пульс мерили, Александр Иванович.
– А какого же, хм, хрена ногами вперед тащите?! Еще хотите покойника бригаде приписать? А ну, развернись! – громовым голосом ротного на батарее скомандовал доктор.
Двое, не считая одного лежащего, кое-как развернулись в тесном коридоре и стали спускаться, и пока они, отдуваясь и тихо чертыхаясь, несли свой добровольный крест, врач Александр Иванович пытал бедную Людмилу Петровну.
– Милицию вызывать не будем, ни к чему. Вам – дополнительная травма. Документы мы заберем. А так, вообще-то, кто он? Родственник, знакомый?
Людмила Петровна заволновалась еще больше, зашлепала губами, неловко поправила халат, заговорила скороговоркой:
– Всего два месяца его знаю, постоялец он. Химик. Вы не думайте, всё по закону, прописка московская, человек он смирный, платит немного, но не задерживает.
– Да ничего я не думаю, – устало отмахнулся Александр Иваныч, – алкашил он? Пил?
– Пиво пил, видела, да кто ж его не пьет! А пьяным – ну так, чтобы в глаза бросалось, – нет, не заваливался. Я забот с ним никаких не знала – смирный человек, интеллигентный. С родителями, говорит, жить не желаю, самостоятельным хочу быть. Много, видать, работал, приходил поздно. Чем он по ночам занимался – не мое дело, может, спал, может книжки свои научные читал… Телевизор старый, черно-белый, я ему отдала…
– Ну, дальше, – нетерпеливо произнес врач.
– А давеча вот, знаете… Что-то мне показалось посередь ночи, – сердце у меня не так стучит, – всхлипнула Людмила Петровна, – я за валокордин схватилась, тридцать капель в рюмку накапать хотела, да руки-то уже как крюки, не держат! Пузырек-то возьми да упади, и упал прямо между стенкой и кроватью. Я руку просунула, а не достаю, надо кровать отодвигать. А отодвинуть никак не могу, тяжелая! Я заплакала и пошла к нему стучаться – неудобно человека будить, а что делать? Мужчина, ему – пара пустяков, а я бы не забыла, приготовила бы на ужин что-нибудь вкусненькое, пенсии не пожалела бы…
– Дверь не заперта была? – перебил врач.
– Там крючок есть, но он никогда не запирался – чего от меня запираться, возьму я что? И сама я не запираюсь. Вот… Стучала я, стучала – не открывает. Тогда я дверь отворила и вошла… А он лежит на кровати вытянувшись, на спине, как покойник, и совсем голый, срамной. Нос у него был острый, как из воска сделанный. Я чуть со страху не померла – никакой валокордин не помог бы, откуда только силы взялись, чтобы прямо там не упасть! Но тронуть его не решилась, а сразу побежала вам звонить…
