Майли фыркает со смеха.
– О, ты можешь, я знаю. До сих пор не могу забыть, как ты окунула в корыто для животных того мерзкого мужика в деревне. И… спасибо, что не пустила оружие в ход.
– Ну не знаю насчет «спасибо», сестренка, – подмигивает Торн, – ему не помешала бы предупредительная надпись «лапает подростков» на видном месте. На лбу, например. Ты знаешь, я очень красиво умею вырезать.
– Вот уж точно, – Майли смеется, снова. – Послушай…
Она запинается, прерванная коротким жестом. Может, Торн не унаследовала ничего от матери, но от своего неизвестного отца – достаточно, чтобы слышать, видеть и ощущать больше. И сейчас за ними смотрели чьи-то чужие глаза.
Карга́. Как и всегда. Вылезла из своей палатки и пялится.
– Давай посидим чуть позже? После твоей репетиции.
– Ты не зайдешь?.. – Майли вряд ли надеется получить утвердительный ответ, но никогда не устает спрашивать.
Торн искренне ненавидит компанию девиц, в которой теперь сестра проводит почти все время. Ненавидит взаимно, горячо. Но это не значит, что ее чувства должны портить Майли день.
– Ты же знаешь, – Торн качает головой, на тонких губах – кривая усмешка, ложный спутник уверенного притворства. – Я слишком хороша для вас. Подрастете – зовите.
– Ладно. Удачи! – Майли взмахивает рукой и убегает в направлении полуготовой сцены. Дождавшись, когда она исчезнет за переборками, Торн разворачивается и направляется к палатке Карги.
Никто не знал, что она такое, эта Карга. Не знали даже ее имени. Она гадала, трактовала и совершенно точно могла проклинать. А еще исчезать, хотя и выглядела согбенной старухой.
Торн высокая, но Карга не уступает ей в росте даже в своем скрюченном состоянии. Если бы она только выпрямилась, достигла бы двух с лишним метров в высоту, такая худая и нескладная. У нее слишком длинные кроваво-красные руки, достающие до земли, шаркающе-прыгающая походка боком и всегда босые ноги. И, разумеется, глаза. Полностью залитые кроваво-алым глаза.
Она была с караваном многие поколения. В ее присутствии любому было не по себе.
Плевала Торн на все «не по себе». От этого ощущения все внутри бунтует.
Она сама хозяйка своим чувствам.
– Эй! – кричит она, подходя, – что опять? Может, прямо скажешь хоть раз, что тебе надо?
Карга замирает. Длинные руки скребут по земле бурыми когтями, звенят костяные монеты в ожерелье на шее.
Молчит. От ее взгляда у Торн холодок бежит по спине.
– Или ты от любопытства с утра выходишь подслушивать?
Карга, помедлив, покачивается. А потом хрипит:
– Выродок.
И скрывается в палатке.
Настроение испорчено надолго. Эту гнилую старуху неспроста все так и звали Каргой – за хороший нрав таких имен не дают. И плевать на то, что она сказала; Торн слышала и похуже слова в свой адрес, хотя бы даже и от подруг Майли.
Ей всегда спокойнее, когда она знает, что может схватиться за оружие. У народа ее матери не было этой воинственности в крови, не было у расс-а-шор, не было у многих. Это она одна такая дикая, потому что полукровка и потому что не может совладать со своей бешеной кровью, которая не дает ей взрослеть. Она все это уже слышала: и в лицо, и в шепоте за спиной.
Нет, ее это не задевало. Совсем нет. Нет.
Когда она вбегает к Адану в кузницу, он все понимает по ее лицу.
– Торн, я не могу потренироваться с тобой сейчас, – он качает головой, – я занят. Нужно все проверить перед тем, как люди снова к нам придут.
