– Да нет, надо ехать, – вечером того же дня думал Яша, – все одна и та же хрень, все старые лица, трёп какой-то бессмысленный. Куда ни пойдешь – одно и то же, кто сколько бабла срубил, кто кого кинул, кто свалил, куда свалил. А где же искусство? Где те разговоры до утра, что были раньше? В девяностые? В самом начале! Где андеграунд? Где рок? Где вообще, всё? Драйв, полёт, надежды? Любовь – где? Сытые, тупые… нет, нет, надо ехать. Вдохну там свежего воздуха, – Яша ворочался на своем диванчике, перевезенном на Татарскую из Черемушек из того же чувства, из-за которого таскают за собой по жизни игрушечного мишку, – Магду увижу. Вдруг простит? Да нет, такое не прощают. Ну, и хрен с ней. Не простит, не надо. В Лувр схожу.
Борис прилетел в конце марта, началась бесконечная возня с бумагами и справками, визиты в высокие инстанции. Борис выглядел сильно уставшим, Яша даже подумал, что он болен, но на разговор не решался. Наконец, назначен был день, куплены билеты, Валерия Викторовна собиралась хлопотливо, паковала ненужные вещи, все время паниковала, плакала, звонила подругам, и измучила всех, и себя, в первую очередь. Борис предусмотрительно снял номер в «Балчуге», и, хотя и кривил рот и жаловался на сервис, был доволен, что Яша, живущий неподалеку, проводил с ним все вечера. Они бродили по Замоскворечью в тепловатых апрельских сумерках, когда с крыш уже не капало, но асфальт был влажен и во дворах подыхали серые снеговые кучи, заглядывали в окна первых этажей и грустили, что старая Москва из доверчивой и дружелюбной, абсолютно открытой, немного неряшливой превращается в чопорную, закрытую и элитарную. Они вспоминали, что подъезды в дни их молодости не были заперты, и так было славно сидеть на широком холодном подоконнике, дергать шпингалет на полуистлевшей раме, чтобы открыть окно и выбросить в него окурок. Они вспоминали, как хлопала парадная дверь, и как ей отвечал лифт, и как хлопала его дверца, и как слышно было, что ключ поворачивается в замке… Эти запахи, звуки, та мелодия города, которую теперь уже не услышать – все оказалось в прошлом, как и их – как ни крути, молодость. Они даже купили портвейна в ночном магазинчике и насмешили продавщицу, спрашивая сырок «Дружба», и отказались от пластиковых стаканчиков, сказав девушке, что они будут пить «из горла». Ни в какой подъезд они не смогли проникнуть, всюду были или сложные кодовые замки, или консьержки, и они пили на набережной, глядя на плывущие грязные ноздреватые льдины, и говорили о том, что вот, в Париже! в Париже! всё непременно наладится, как будто там не запирают двери подъездов и продают плавленые сырки. Яша оставил Жене Темницкому ключи от квартиры на Татарской, с одной просьбой – хоть изредка платить за квартиру, сгрёб все барахло в комнату-мастерскую, запер её, и поехал ночевать в Черёмушки. Попрощался с бабушкой, которая не преминула сказать, что он, Яшка, последний подлец и бросает её, беспомощную старуху, и зачем она тратила столько сил, чтобы вырастить такого эгоиста, и лучше бы уж она уехала к беспутной Яшкиной матери в Израиль, где хотя бы тепло и дешевые фрукты. Езжай, Яша, езжай, – она подтолкнула его к двери, – не надо оставаться здесь. Здесь всегда будет как-то не так. Уж поверь мне! Усатая тень опять ляжет на всех, и на нас – особенно! Яша вдруг расстроился, начал оправдываться, что он ненадолго, и скоро вернется, но бабушка вытолкала и его, и звякнула цепочка с сухим звуком взведенного курка.
