– Да ты что, ты – серьезно? – засмеялся чекист. – Лет-то тебе сколько?
– Десять… Честное слово десять.
– А считать умеешь? До сотни хотя бы.
– До сотни? Хм… Смеетесь что ли? Да я до тысячи могу. До двух даже. Всех бандюков пересчитаю.
– Ну а с оружием у тебя как? Пулемет от винтовки сумеешь отличить?
Павлик обиделся.
– Тоже мне спросили… Как же их можно спутать? У пулемета ствол толстый и на колесиках… Очередями строчит… А винтовка поодиночке бухает.
– Стало быть, что опаснее?
– Как что? Ясное дело, пулемет.
– Ладно, хлопец, – заключил чекист, – ты хоть и смекаешь, что к чему, а до такого серьезного дела еще не дорос. Мамкино молоко у тебя еще на губах. Разведчик должен быть, – и он стал, не спеша, загибать свои грубые, узловатые, пожелтевшие от махорки пальцы, – сообразительным, находчивым, а главное – взрослым.
– Взрослым? – Павлик, не сдержавшись, громко прыснул. – Ну, вы, дяденька, даете. Да таким, как я, намного лучше, сподручнее. У бандюг под самым носом прошмыгну. Черта с два заметят.
Чекист и отец переглянулись. По выражению их лиц Павлик понял, что продолжать разговор бесполезно, ни тот, ни другой ему не уступят. Ни за что. Остается одно – решать самому. Решать, не откладывая.
Он молча вышел из хаты, постоял за углом, прислушиваясь к двери в сенях. Нет, за ним никто не шел, даже отец. Решившись окончательно, бросился в огород, а дальше – польем, Волчьей балкой. Добежал до сельских садов. Прячась за деревьями, пробрался в самый центр села. Бандиты сгоняли людей на площадь. Слышались бабий визг и детский плач. Прижимаясь а забору, Павлик медленно пошел вдоль площади, беря на учет каждого, кто имел при себе оружие. Свои разведданные заносил на клочок бумаги, который незаметно прятал в кепку. Увидят – расправятся тут же, не посмотрят, что маленький. Нужно было добраться и до тачанок с «максимами». Разыскать их удалось на берегу, у водопоя. Несколько дюжих головорезов, раздевшись догола, купали коней. Павлик стащил с головы кепку, вынул из-за подкладки свои заметки, прибавил к прежним цифрам еще одну, последнюю…
Возвращался тем же путем. Бежал и все оглядывался – не гонятся ли? Обошлись!
– Может, возьмете меня к себе бойцом? – улыбаясь, сказал он командиру после своего доклада.
Служить Павла призвали на заставу, в Белоруссию. Граница с панской Польшей была неспокойной. Редкие ночи обходились без схваток. К опасностям Хрусталев привык быстро, чувство страха ему было неведомо. Ночь ли, день ли… Но однажды… В ту ночь Павел лежал в секрете. Немного нервничал: хорошо видеть мешала темень, слышать – порывы ветра. А надо было быть внимательным. Начальник заставы предупредил: между двенадцатью и двумя возможен прорыв в наш тыл. Павел без конца сверялся с часами (были у него наручные, со светящимся циферблатом). Раз взглянул, другой… И показалось ему, что минутная стрелка бесконтрольно пробежала добрую половину циферблата. «Что ж это я? – чуть не вскрикнул Павел. – Лазутчиков проспал?» От испуга замерло сердце, по телу пробежала дрожь. Ничего похожего никогда он не испытывал. Вот что такое страх. Страх не за себя – за границу.
Осенью 1939 года, когда были освобождены западные районы Белоруссии, погранотряд Хрусталева перебросили на другой участок. Заставы расположились в Авгус-товских лесах. Теперь уже по ту сторону рубежа стояли немецкие солдаты. Мозоля нашим заставам глаза, они со-здавали видимость обычной дозорной службы. Но что они тут охраняли? Свою страну? Земли, до которых было ой как далеко?
