Как только за Хедстрёмом закрылась дверь, Мельберг вынул из ящика письмо и начал перечитывать его в десятый, наверное, раз.
Прежде чем усесться перед монитором компьютера, Морган проделал несколько гимнастических упражнений для пальцев и плечевого пояса: он знал, что, погрузившись в виртуальный мир, иногда часами сидит в одной и той же позе. Потом он тщательно проверил, на месте ли все необходимое, чтобы потом зря не вставать. Все было тут: большая бутылка колы, большой батончик «Дайма»[7] и большой «Сникерс». На этом можно долго продержаться.
На коленях у него лежала тяжелая папка, полученная от Фредрика. В ней хранилось все, что ему требовалось знать; целый фантастический мир, который он сам не мог создать воображением, был собран здесь под жесткой картонной обложкой и скоро будет превращен в единицы и нолики. Этим искусством Морган владел в совершенстве. Эмоции, фантазии, мечты и сказки по странной прихоти природы всегда были недоступны его мозгу, зато он повелевал такими логическими, дивными в своей предсказуемости единицами и нолями, маленькими электронными импульсами, которые живут в компьютере, превращаясь на экране в зримую картинку.
Иногда он задумывался: какое ощущение должно быть у такого человека, как Фредрик, когда он из ничего создает в своем мозгу иные миры? Каково это – вживаться в чувства других людей? Чаще всего такие попытки кончались тем, что он просто пожимал плечами и отмахивался от этих мыслей, как от чего-то не имеющего значения. Но порой, когда на него нападала глубокая депрессия, он чувствовал всю тяжесть своего недостатка и приходил в отчаяние от того, что родился не таким, как все люди.
В то же время для него служило большим утешением знать, что он не один такой. Он часто заходил на домашние странички для людей вроде него и с некоторыми обменивался сообщениями. Как-то раз он побывал на встрече в Гётеборге, но больше решил туда не ездить. Те особенности, которые отличали его собратьев, не давали им свободно общаться и друг с другом, так что мероприятие кончилось полной неудачей.
Но было все же приятно убедиться, что он не исключение. Ему хватало этого знания. В сущности, он не испытывал тяги к общению, которое, по-видимому, так много значило в жизни других людей. Лучше всего он чувствовал себя, когда оставался в своем домике в компании одних лишь компьютеров. Изредка он терпел присутствие родителей, но и только. С ними ему было спокойно. У него ушло много лет, чтобы научиться их понимать, разбираться в сложном языке их мимики и жестов, воспринимать те тысячи сигналов, которые его мозг, по-видимому, неспособен был расшифровывать. Они тоже научились к нему подлаживаться, разговаривать так, чтобы он мог понимать их хотя бы приблизительно.
Перед глазами Моргана светился пустой экран. Эти моменты ему нравились. Нормальный человек, вероятно, назвал бы такие мгновения своими любимыми, но Морган не понимал в точности значения слова «любить». Возможно, это было то, что он сейчас чувствовал – глубокая удовлетворенность, ощущение того, что это его родное. Ощущение нормальности.
Проворные пальцы Моргана забегали по клавиатуре. Время от времени он заглядывал в папку у себя на коленях, но по большей части его взгляд был устремлен на экран. Он не переставал удивляться тому, что проблемы с координацией движений чудесным образом куда-то исчезали, когда он работал на компьютере: к нему вдруг приходила ловкость и уверенность, которых не хватало в остальное время. Непослушность пальцев, которая проявлялась, когда нужно было завязать шнурки или застегнуть рубашку, называлась нарушениями моторики. Ему было известно, что это вообще свойственно людям с его диагнозом. Он хорошо знал, чем отличается от других, но ничего не мог с этим поделать. К тому же считал, что неправильно называть других нормальными, а таких, как он, – ненормальными. По сути дела, его относили к людям с отклонениями только потому, что он не соответствовал общепринятой норме. А он был просто другой! Его мысль двигалась по иной колее, вот и вся разница. Это не значит непременно, что он хуже. Просто другой.
