– Ты будешь вместе с остальными переходить границу как открытый заложник. Если кто-либо из вас обернется назад или опустит руки, мы будем стрелять.
– Если не согласишься на такие условия, мы убьем одного из вас. Ну, скажем, вот этого мальчишку, – гестаповец подошел к Владиславу и, схватив его за волосы, резко потянул назад, приставив к кадыку нож.
Ноги Владислава подкосились, он затаил дыхание, боясь сделать хоть одно движение. Бронислава истошно закричала: не могли вынести материнские глаза такого. Чуть ли не падая на колени перед немцами, обезумевшая от горя и страха за сына, женщина протянула руки, с мольбой просила:
– Убейте лучше меня, но только не моего мальчика! Он же еще ребенок.
– Молчи, женщина, иначе мы убьем на твоих глазах всех ваших выродков! – закричал гестаповец, но юношу отпустил.
Бронислава, плача от радости, притянула сына к себе, прижала к груди. Станислав глянул на родных, его лицо посерело от перенесенного потрясения, не меньше жены он испугался за жизнь сына, но не признался в том никому, даже виду не подал. Чужим, словно из далекой пещеры голосом – низким, глухим, он проговорил по-русски:
– Покуда мы не достигнем Варшавы, то ни одно армянское слово не должно быть произнесено из ваших уст, даже между собой, – взглянул на Влада, добавил, – особенно это касается тебя. Только так мы останемся в живых.
Они вышли за ворота, вернее то, что осталось от них. И вдруг за их спинами с ревом вспыхнул дом, в пламени пожара затрещали стены и кровля, с грохотом на землю посыпались кирпичи и обгорелые доски. Адская заря опалила жаром их лица, когда они обернулись, дабы убедиться, что происходящий кошмар – не сон. Владиславу стало тяжко, слезы застилали его глаза, все расплывалось словно в тумане. Горел их дом – их родной дом, где он провел детство и юность, где был счастлив. Давно ли он бежал вот по этой самой траве, по этой улице? Давно ли по вечерам смотрел из окна на звезды, мечтая о чем-то своем тайном? А как часто он ранним утром ступал босиком по влажной траве, покрытой росой, устремляя свой ход на холм, с которого любил созерцать долину, прорезанную тонкой линией реки? Ныне не осталось ничего из прошлой – такой счастливой, беззаботной жизни. Владу хотелось упасть на землю и так замереть, сжигая в душе невыплаканное горе. Но позади бушевало пламя, с ревом пожирало росшие вокруг дома деревья и он в отчаянии слышал их плач.
Шейбалы шли по улице, по черной точно уголь земле, а по обочинам обгорелые, полуразрушенные дома глядели на путников пустыми глазницами выбитых окон. Не было слышно ничего, кроме шагов и биения собственного сердца. Владислав шел за матерью, он так боялся потерять ее. В его ушах до сих пор раздавался ее истошный крик, молящий о пощаде, и в тот миг сильно екнуло его сердце. Сейчас Владислав видел перед собой дорогу, и свет на нее не падал. Его глаза узрели нечто иное: они шли по углям, а вокруг разрывалось-колыхалось жаркое пламя. Это был ад.
Шейбалы выбрались из-под пристальных взоров вооруженных немцев, когда с поднятыми руками, неся тяжелые котомки за спиной, перешли границу Украины и Польши. Владиславу все время хотелось обернуться, в последний раз взглянуть на оставленный-потерянный рай своего детства. Там, за спиной, осталась и Катаржина, а он из-за войны даже не смог попрощаться с ней, увидеть ее. Он не знал, где она и что с ней: может, ни девушки, ни ее родных и в живых уже нет? В этой буйной волне человеческая жизнь ничего не стоит: как трава, которую топчут ногами, как песчинка пыли, кою убирают одним взмахом руки.
