– Что ты творишь, глупый маленький ублюдок? Ты хочешь, чтобы нас убили?
Мужчины перестали его бить. Они опустились на кровати и молча наблюдали, как Владислав, корчась от боли, уселся на пол, поджав к себе колени.
– Что… что ты им сказал? – тихо спросил поляк.
– Я просил прийти сюда. У нас есть шанс выбраться живыми, – Влад изогнулся, закашлял кровью, немного полегчало.
Югослав подсел к нему, положил ладонь на его плечо:
– Прости нас, – молвил он, – мы не знали, что ты спас нас. Тысячи извинений.
Владислав посмотрел на него, слегка улыбнулся. Он не держал на них зла; они были люди, обычные несчастные люди.
Ключ в замке повернулся. Пленники встали в ожидании. В камеру вошли несколько солдат из гестапо, в руках их не было хлеба. Один из них указал на Владислава, сказал:
– Ты пойдешь с нами.
Его ноги подкосились. Неужели так скоро? А он хотел жить – просто жить, и вот в один миг все перевернулось. С нескрываемым отчаянием на лице молодой человек повернулся к сокамерникам, прошептал:
– Храни вас Бог.
– Пусть Господь сохранит и тебя, – тихо молвил поляк и перекрестил его.
Немцы схватили Влада за локти и вновь повели по темному длинному коридору, теперь уже в обратный путь. Когда они вышли из здания, в его глаза ударил яркий дневной свет и Влад, запрокинув голову, прищурился в бликах, прошептал: «Солнце», а в небесной синеве, высоко над головой парила одинокая белая птица. То, подумалось ему, и есть предвестник смерти, ангел уже ждет его, чтобы забрать туда, откуда нет возврата. Скорее бы все разрешилось.
Его повели вдоль стены – той, что отделяла тюрьму и поле. По ту сторону доносились голоса людей, они все еще были свободны в надеждах своих, а он уже обречен. Гестаповцы привели Владислава к старому деревянному сараю, там их поджидали офицеры с винтовками. Один из них передал пленнику кусок черной ткани, с усмешкой проговорил: «Завяжи это на глаза и встань к стене».
Сердце Владислава замерло и к горлу подступил комок рыданий – он понимал, что скоро умрет. И ему вдруг захотелось еще раз взглянуть на голубое небо, коснуться пальцами шелковой травы, увидеть отца и мать, обнять их, прижаться к материнскому сердцу. Невыплаканные слезы комом встали в груди, сдавили сердце ржавыми тисками. Он хотел попросить убить его сразу – без мучений и боли, ибо он всегда этого боялся, но вместо того Влад надвинул повязку на глаза – больше он ничего не видел, только слышал и подчинялся.
Офицер нацелил на него винтовку, проговорил:
– Готов?
– Да, – уже каким-то отдаленным, замогильным голосом промолвил юноша, похолодевший от ужаса.
Он ждал. Секунду длились словно вечность, все мысли его повернулись вспять перед отворившимся простором. Самое страшное в такие мгновения – вот это ожидание смерти: только бы быстрее, быстрее.
Гестаповец понимал чувства пленника, он наслаждался его страхом, его отчаянием. Приложив палец на курок, он начал отчет:
– Айн, цвайн, драйн, – и тут же громко рассмеялся.
Владислав опешил: ему подарили жизнь? Но маленькая надежда вновь улетучилась. Офицер прицелился, отсчитал:
– Один, два… три…
Опять смех, затем новый отсчет: все повторялось несколько раз – издевательства ради. У Влада не осталось больше сил, его ноги подкашивались, отказывая нести бремя тела, но страха почему-то не было. Немцы играли с ним в жестокую игру. Они смеялись над ним, над его бессилием, не чувствовали к пленнику ни капли жалости. Владислав более не мог стоять. В отчаянии он опустился на дощатый пол, запятнанный кровавыми казнями, и потерял сознание. Вспышка молнии вернула его к жизни. Он приоткрыл глаза, в слепящем свете увидел перед собой двоих офицеров, один держал флягу с водой.
