Так прошёл вечер, а потом они отправились отдыхать, насколько это было возможно. Утром же – в самую рань – их разбудил голос трубы, разносившийся над всем речным берегом. Встав ото сна, Сигурд вместе с рыцарями направился навстречу трубе, зная, что даёт она дружественный сигнал. Там их встретил отряд рыцарей в полном вооружении, немедленно остановившийся при одном виде гостей Сигурда.
– Король Олаф, – сказал предводитель, старый и седовласый рыцарь, – слава Богу, что мы отыскали тебя! Потеряв тебя в лесу, мы вернулись вчера во дворец и обнаружили там четверых посланников, явившихся с объявлением войны от трёх герцогов и короля Борраса. Посему молю тебя – поторопись! Я уже объявил общий сбор, но время не ждёт: достойные доверия сведения гласят, что рать короля Борраса уже вышла к равнине; что касается трёх герцогов – да посрамит их Господь! – с ними разберётся лорд Хью со своим войском, или по крайней мере сдержит их натиск, пока мы не покончим с королем Боррасом. Но выступать нужно немедленно, если мы хотим перехватить его. Итак, в путь, король Олаф, и всё будет хорошо.
Тут Сигурд преклонил колена перед королём, а тот стоял, блистая глазами и грозный челом, думая только о том, что Господни враги сами стремятся к своей погибели. Но посреди всего счастья ему хотелось увидеть Герту, увидеть, быть может, в последний раз, потому что её не было рядом с ними и она не оставила дом вместе с отцом.
Поэтому король печально улыбнулся, услышав, что Сигурд просит прощения за дочь, по его слову – устрашившуюся столь великого мужа. Олафу-королю всё хотелось узнать, что она любит его – пусть он и был готов отказаться от Герты, как говорил себе, не признавая, насколько нужна ему эта любовь.
Потом он хотел одарить Сигурда деньгами и самоцветами, но тот ничего не взял, и только потом вынужден был принять кинжал короля с замысловатой стальной рукоятью.
А потом они вместе отъехали: старый Барульф ехал возле стремени короля, с рвением обсуждая предстоящие битвы, но Льюкнар держался позади и никому не говорил даже слова.
А потом день за днём каждый из них просто исполнял свой долг, чтобы встретить врага, как подобает. Но за всеми делами Льюкнар не знал покоя и вёл себя странно; он то застывал на месте, то бросался куда-то в сторону; однако король хранил внешнее спокойствие и держался приветливо, какая бы страсть ни палила его изнутри.
Но однажды на досуге, выглянув из дворцового окна, почти скрытого жасмином и ломоносом[3], он услыхал конский топот и вдруг увидел Льюкнара на добром коне, хмурого, решительного, в лёгком вооружёнии, готового отъехать – в прекрасно известное Олафу место.
Острая боль пронзила сердце короля, голова его закружилась, мысли в ней перепутались. За стеблями ломоноса и его закругленными усиками, за туманом, исходившим из собственного сердца, он едва видел, как Льюкнар подобрался в седле, дёрнул уздечку, и, когда конь взял с места в галоп, Олафу стало плохо, сильные руки его задрожали, и сквозь кружение в мозгу и звон в ушах он услышал собственный крик:
– Поторопись, сэр Льюкнар, со своим сватовством.
Этого оказалось довольно: сердце Олафа упало, и страсть остыла за ту секунду, когда он увидел, как страшно переменилось лицо Льюкнара, прекрасно разобравшего эти слова; если прежде было оно обеспокоенным, то каким же стало в тот миг, когда вся суть этого человека проступила на этом малом комке глины… на лице его?
