– Хочешь сказать, что любовь к женщине не может стать стержнем и смыслом твоей жизни? – спросил Беркин.
Глаза Джеральда сузились, в них вспыхнул странный опасный огонек.
– Такая мысль не приходила мне в голову, – ответил он.
– Нет? Тогда что является для тебя жизненным стержнем?
– Не знаю. Хотелось бы, чтобы мне это сказали. Насколько я могу судить, его вообще нет. Он поддерживается искусственно разными социальными механизмами.
Беркин задумался над словами Джеральда, словно ему что-то открылось.
– Я согласен, что жизнь утратила стержень, – проговорил наконец он. – Старые идеалы давно мертвы, на их месте зияющая пустота. Единственное, что еще возможно, как мне кажется, это совершенный союз с женщиной, своего рода идеальный брак.
– Значит ли это, что если такого союза нет, то вообще ничего нет? – спросил Джеральд.
– Похоже на то, если нет Бога.
– Тогда нам придется туго, – заключил Джеральд и повернулся к окну, глядя на пролетающий мимо позолоченный солнцем пейзаж.
Беркин не мог не отметить красоту и мужественность лица собеседника и с трудом сохранил равнодушный вид.
– Так, по-твоему, у нас нет шансов? – спросил Беркин.
– Да, если наша жизнь зависит только от встречи с женщиной, одной-единственной, – ответил Джеральд. – По крайней мере у меня.
Беркин почти сердито посмотрел на него.
– Ты скептик по природе, – сказал он.
– Просто я чувствую то, что чувствую, – отозвался Джеральд. Мужественный и проницательный взгляд голубых глаз не без иронии остановился на Беркине. Тот ответил ему взглядом, полным гнева, который быстро сменился замешательством, потом сомнением, а затем заискрился теплотой и смехом.
– Этот вопрос меня очень беспокоит, Джеральд, – признался он.
– Вижу, – отозвался Джеральд, заливаясь громким, здоровым смехом.
Джеральда подсознательно притягивал собеседник. Ему хотелось находиться рядом, быть в сфере его влияния. В Беркине он ощущал нечто родное. Все же остальное его не очень заботило. Он чувствовал, что ему, Джеральду, открыты более глубокие и вечные истины, чем его другу. Он ощущал себя старше, более сведущим во многом. В Беркине он любил пылкость чувств и энергию, а также яркую речь; он наслаждался остроумием, игрой слов и рождающимися у друга мгновенными ассоциациями. Содержание речей его мало волновало: он считал, что мыслит правильнее.
Беркин это понял. Он понял, что Джеральд стремится его любить, не принимая всерьез. И это знание заставило его принять более сухой и холодный тон. Поезд несся вперед, а Беркин сидел, глядя в окно и позабыв о Джеральде, который перестал для него существовать.
Он смотрел на простиравшуюся в вечернем свете землю за окном и думал: «Что ж, если человечество погибнет, если наше племя сгинет, как Содом, но останутся этот прекрасный вечер и залитые светом земля и деревья, то я не в обиде. То, что одушевляет их, присутствует здесь и никогда не будет утрачено. В конце концов, что есть человечество как не одно из проявлений непостижимого? И если этого проявления не станет, это будет означать, что оно исчерпано и закрыто. Нельзя недооценивать того, что выражается или должно быть выражено. Оно присутствует сейчас в этом сияющем вечере. Пусть человечество исчезнет – его время прошло. Но творческие поиски не прекратятся. Человечество более не является единственным выражением непостижимого. Оно пройденный этап. Будет новое воплощение. Пусть человечество сгинет как можно скорее».
