Глава 5. Мартышка и качки
На ВДНХ мы попёрлись втроём с Равилем и с Кирой. Лёнч обещал подобрать нас с поросёнком на Сельскохозяйственной улице ровно в шесть вечера на «Волге» с приятелем. Мы с Равилем двинули после тренировки. Пересекли Петровский парк и устремились вниз по эскалатору на станцию метро «Динамо». Киру подобрали на станции «Проспект Мира». Он ехал из «Лужников». Часть пути вдвоём с Равилем мы красноречиво молчали, проявляя безусловное взаимопонимание по сугубо телепатическим каналам. Когда в коллектив влился Ма́зут, меня подменили. Наши с Кириллом рты не закрывались ни на секунду.
Мы обстебали всё, что дышит вокруг, и откаламбурили все слова, какие разыскали в вагоне. Та эпоха предшествовала эре тотального рекламирования. Поэтому, всё, что могло быть написано в поезде метро – это собственно схема линий Московского метрополитена имени В. И. Ленина; набившие оскомину «не прислоняться»; «места для инвалидов, лиц пожилого возраста и пассажиров с детьми»; и редкие таблички, типа «стоп-кран» или «кнопка для экстренной связи с машинистом».
– Кира, не прислоняйся, – говорю я, пихая его локтём в бок.
– Я не прислоняюсь!
– Не прислоняйся, Кира!
– А я и не прислоняюсь
– Нет, ты прислоняешься!
– Да не прислоняюсь я!
– Нет, Кира. Ты прикидываешься слоном. Значит, ты прислоняешься.
– А я не прикидываюсь слоном, – ржёт Ма́зут. – Я и есть слон! Смотри, какой я огромный! Даром, что бивней нет.
– Нет, Кира, слон не может быть гражданином СССР. А ты, очевидно, он самый и есть: принявший присягу гражданин СССР. Но ты косишь под слона. А в метро это запрещено! Видишь, на дверях белой краской написано.
Мы вели себя неприлично. Попутчики морщились и отворачивались от нас. Пенсионеры причитали себе под нос и крутили скрюченным пальцем у седого виска. Равиль стоически рдел рядом, традиционно не проронив ни слова, но и не открещиваясь от нас ни на полшажочка. Его выдержке мог позавидовать любой спортсмен самого высокого уровня.
– А ВДНХ тоже глагол? – не унимается перевозбуждённый Кирка.
– Нет, ВДНХ – это часы, – не раздумывая, отвечаю я.
– Как это? – не верит он.
– Весной Днём и Ночью Холодрыга. Или Вкушаю Днём и Ночью Харчи.
– Или Воровал Днём и Ночью Хапуга, – поддержал меня Ма́зут, не приняв про харчи на свой счёт.
– Так, значит, всё-таки глагол? – подначил я вновь. – Вспороли Дыню – Нож Хрустнул. Верную Дворнягу Необходимо Хоронить.
Кирка напряг извилины и его занесло:
– Вонючей Дорогой Низвергаются Холуи.
Я критично посмотрел на него.
– Нет, не глагол… Может, наречие?
– А как это? – не понял Ма́зут.
– Ну как там сейчас на ВДНХ?
– А как там? – окончательно растерялся Кирилл.
– Вверх Дном, Неряшливо и Хаотично, – просветил его я.
Кто ж знал в далёких восьмидесятых годах прошлого века, что эти слова явятся грустным пророчеством, ибо в описываемое время ВДНХ как раз таки неплохо держалась и никакого бардака там ещё и в помине не было. Моя критика была с перегибом. Вход Для Новых Хозяев – всё это будет потом.
Ма́зут с готовностью заржал, сотрясая нержавеющую сталь вагонных поручней, на которых висел. Распахнулись неприслонябельные двери. Станция «ВДНХ». Валим на эскалатор единственного в то время выхода на волю. Кирка по-прежнему перевозбуждён, аж приплясывает. А я подустал. Захотелось философического релакса. Я повернулся к Равилю (всё ещё пунцовому от стыда) и пространно обратился к нему, указывая дланью на Ма́зута:
