Потом со мной опять попытались заговорить, но я могла лишь разводить руками и беспомощно повторять: «Не понимаю…» В конце концов девушки по очереди коснулись своей груди и каждая произнесла по слову, которые, насколько я поняла, были их именами. Когда дошла очередь до меня, я тоже коснулась груди и произнесла: «Наталья». Они повторили, и даже правильно, но вскоре всё равно принялись звать меня НатьЯл.
Их же имён я, к своему стыду, тогда не запомнила. Лишь потом три из них кое-как закрепились в моей памяти, но ещё две девушки так и остались для меня безымянными.
В фургон заглянул мужчина, может, даже тот, перед кем я упала в обморок. Он что-то спросил, девушки обрушили на него водопад слов, но он остановил их взмахом руки и обратился ко мне. Я опять повторила, что не понимаю, он задал ещё несколько вопросов, кажется, на разных языках, но я лишь хлопала глазами, и он, досадливо махнув рукой, вышел. Я жестами показала, что хочу есть, и мне протянули не то блин, не то тонкую лепёшку, в которую было завёрнуто что-то мясное. Запивать опять пришлось кислым молоком.
Ещё пару дней я отлёживалась в фургоне, пытаясь понять, что со мной произошло. Я попала под грузовик и… телепортировалась? Или всё ещё лежу в коме и страдаю от галлюцинаций? Последнее предположение было самым правдоподобным, но оно не отменяло необходимости как-то жить дальше, общаться с моими спасителями и вообще вести себя так, словно всё вокруг реально. К тому же оно мне не нравилось. Поднапрягшись, я родила ещё одну теорию. Провал в памяти: с того дождливого зимнего вечера прошло уже значительное время, я успела вылечиться от последствий наезда, уехать куда-то к чёрту на кулички и там потерять воспоминания о последних месяцах (или годах?) своей жизни. Но какого чёрта я забыла в пустыне, и как я туда вообще попала: где транспорт, где другие люди, ведь не в одиночестве же я туда приехала? В болоньевом пальто, джинсах и свитере?
Которые, кстати, пока я валялась без сознания, с меня сняли – надеюсь, хоть девчонки, а не мужики. И куда дели, так и осталось мне неведомым. Когда я спохватилась, что валяюсь под одеялом в одной длинной рубашке, явно с чужого плеча, и кое-как втолковала девчонкам, что хочу одеться, мне предъявили целый ворох одежды – но не моей!
С одеванием, правда, возникли трудности: все женские вещи оказались мне малы. Самая высокая из девчонок была ниже меня на полголовы, и все однозначно более худые. Хотя я всегда была тонкокостной и гордилась своей худобой, поддержание которой не требовало от меня никаких усилий, но мои нынешние попутчицы подобрались и вовсе уж какие-то миниатюрные. В конце концов меня обрядили в мужской наряд – подозреваю, что и нижняя рубаха тоже была мужской. Девчонки хихикали, что-то трещали почти без умолку и всё-таки навесили на меня пару ниток бус из неровных разноцветных камешков, хотя я и пыталась отказываться. Когда же наконец вылезла из фургона и предстала пред мужские очи, то посмотреть на меня собрался, наверное, весь караван. Мужчины оглядывали меня с ног до головы, цокали языком, обменивались замечаниями и многозначительно кивали. Непонимание их слов меня изрядно напрягало, но делать было нечего: приходилось потихоньку учить чужой язык, пользуясь тем, что погружение в языковую среду было стопроцентным.
Себя же саму я как следует так и не увидела. У девчонок не оказалось ни одного нормального зеркала! Только металлический кружок на ручке величиной с ладонь, тщательно отполированный. Но что можно разглядеть в металлической пластине, даже не хромированной? Только то, что нос у меня по-прежнему на месте.
