* * *
Собачий холод. Наст крошится под ногами, как бутылочные осколки. Дышу в платок, теплый пар тут же застывает на лице, прилипая к щекам. Морозный воздух обжигает горло, хуже глотка морской воды. Назойливо свербит в носу.
Толстой подошвой давлю обледеневшие рисовые чипсы. Покрытый ледяной коркой рюкзак сдавливает плечи.
Вокруг простирается снежное безмолвие. Лишь тихо подвывает ветер. Ветер заметает тропинки, но я помню каждый опасный поворот, каждую расщелину.
Подо мной несколько километров льда. Пурга за ночь перетаскивает тонны снега, скрывая опасные расщелины. Вот так наступишь – там пустота. И летишь снежинкой вниз до бесконечности.
Бросив рюкзак в сугроб, падаю рядом.
Разгребаю в стороны снег.
Откапываю тайник.
Проверяю содержимое: консервы, печенье, керосин – на месте. Склад не тронут, значит, они не возвращались. Где же они, сбились с пути? В Антарктике один неверный шаг в сторону – потеряешь тропинку, и ты обречен.
Скотт не добрался до лабаза каких-то одиннадцать миль. Так и замерз, одинокий, лежа в палатке. Пощелкивая зубами. Хотя, надо отдать должное, долго держался. Его до последнего спасали заметки. Скотт делал записи карандашом – вел дневник до самого конца. Пока не обледенел прямо в спальном мешке, превратившись в брикет черничного мороженого.
Да чтоб тебя, хватит думать о смерти! Но, скитаясь в одиночку во льдах, как не думать о смерти?
У Скотта, как у любого путешественника, была эстрейя-гиа – своя путеводная звезда. Он тоже шел за мечтой. Совершил тяжелейшее путешествие из всех и достиг Южного полюса – самого дальнего уголка планеты. Но Скотт вступил в драку с неравным соперником – с тенью. И в конце концов проиграл. Если бы не его сумбурные записи карандашом, о нем так бы и не вспомнили.
Кашляю. Тяжело отдышаться: воздух разряжен. Кусаю зубами перчатку, стягивая с руки. Достаю сигнальный пистолет, откидываю ствол.
Роюсь в кармане, нахожу толстую гильзу. Холодная жгучая сталь липнет к пальцам. Вставляю непослушный патрон марки эс-пэ-двадцать-шесть в ракетницу.
Вздымаю руку, жму упругий курок, сильно жму. Хлопок, протяжное шипение…
Полоска дыма устремилась ввысь, и там, наверху, зажглась красная точка. Лениво поблескивает в полярной мгле.
Задрав голову, смотрю. Глаза отвыкли от ярких оттенков, устали от этих льдов, бесконечного белого шума. В Антарктике нет запахов и вкусов, нет палитры – все, мать его, черно-белое. Кроме пингвиньего дерьма на кромке ледника у бухты. Что ты не делай – это лишь проекция немого кино.
Огонек медленно опускается, подрагивая. Как же красиво горит, не оторваться… Напоминает одну из тех тысяч падающих звезд, что проносятся в ночном небе Сахары.
Но там, в пустыне, хотя бы встречались бедуины. А здесь никого и ничего, кроме пингвинов и воспоминаний. Ничего не остается, кроме как вспоминать. Я думал, что давно примирился с прошлым, сделал его частью себя. Но, оказавшись в плену льдов, понимаю, что это прошлое сделало меня частью себя.
Воспоминания такие же живые и подвижные, как ледники. Ночью ледники издают треск. Они растут, смещаются, выталкивают на поверхность камни и всё, что прячут внутри себя. От ледников откалываются айсберги – дрейфующие куски памяти. Подводная часть айсберга, будучи постоянно в воде, быстро подтаивает – это невидимый процесс. И в какой-то момент, когда этого меньше всего ожидаешь, айсберг приходит в движение: его теневая часть выходит на поверхность. Ледяная гора делает кувырок с ног на голову, образуя гигантскую воронку, и утаскивает под воду все, что по несчастливой случайности оказалось рядом. Такая глыба легко утащит под воду и проплывающий мимо корабль, вроде «Акилеса». Затем все успокаивается и айсберг дрейфует дальше. Уже совсем другой айсберг. Тень и видимая часть поменялись местами.
