«Во вкусе умной старины…» - страница 2

»

На следующий день, 2 мая, назначались скачки с участием лучших московских наездников. Пропустить этот праздник – все равно, что потерять год: себя не показать, других не увидеть. Поэтому и ждали до мая: сначала гулянье, потом – отъезд.

В-третьих, апрельские дороги были, как бы это сказать, не для путешествий. Шоссе в России было только одно – из Петербурга в Москву. В XVIII веке оно было покрыто широкими и толстыми досками, в начале XIX-го – щебнем. Остальные дороги были грунтовыми. Путешествие по ним в весеннюю распутицу выглядело, судя по письму Марты Вильмот, так:

«Лавируя, карета продвигалась вперед почти без дороги (если не считать колеи, оставленной небольшими грязными повозками), и нас било, вертело, трясло, стукало, бросало из стороны в сторону. Вдруг лошади поднялись на дыбы, рванули – и мы все до единого очутились в болоте… с которым мы сражались в течение 5 часов под звон московских колоколов»[10].

А вот другое описание весенних дорог: на Пасху 8 апреля 1778 года компания московских дворян отправилась в поместье графа Орлова Остров. «Дорогою была великая грязь, и переломилась ось» – меланхолически записал один из путешественников[11].

В-четвертых – реки. Путешествующий в апреле «по казенной надобности» А.М. Фадеев переправлялся через Оку: «Мы должны были пересидеть целый день в отвратительной грязной мужичьей избе в ожидании, пока разойдется лед»[12]. Те же, кто ехал по своим делам пережидать ледоход предпочитали в городе.

Отъезд в деревню сопровождался определенным ритуалом. Чаще всего – молебном. Иногда отъезду предшествовало поклонение святым мощам в кремлевских храмах. Внешний вид «поезда» – поставленных друг за другом различных экипажей – зависел, помимо обеспеченности помещика, от меры удобств, которым он хотел располагать в дороге, его официального положения и личных привычек. Перед двадцатью экипажами помещика Головина везли чудотворную икону Владимирской Божьей Матери[13], а страстный охотник Нащекин окружал свой обоз одетыми в гусарские костюмы конными лакеями, впереди пускал слугу с трубой, подававшего сигналы к остановке и продолжению движения поезда[14]. Граф Бутурлин ездил в свое село Белкино отдельно от семьи, в сопровождении двух камердинеров, библиотекаря, доктора или живописца[15].

Обычно дворянин ездил в карете, запряженной двумя – шестью лошадьми цугом (то есть друг за другом или пара за парой), с форейтором и лакеями на запятках. Обычай этот утвердился к концу XVIII века. Еще в 60-е годы этого столетия, как писал А.Т. Болотов, в провинции карет почти не было. У него самого «было две старинных и староманерных коляски, из коих одна была большая четвероместная, но с какою и показаться никуда было не можно, а другая, такая же и поменьше, и полегче, и так как бы визави, двуместная и образом своим не лучше первой»[16]. А в начале XIX века карета стала обязательной принадлежностью дворян, и даже «всякий, чуть маломальский поразжившийся чиновник в подражание дворянству, прежде всего, обзаводился каретою, таков был уж обычай»[17].

У зажиточного помещика отдельная карета или фаэтон был для каждого члена семьи. Мелкопоместные располагались в линеях (или линейках) – шести-восьмиместных экипажах «с подобием крыши и занавесками от дождя», которые тащили шесть – восемь лошадей. В богатых семействах в линейках размещали воспитанников и воспитанниц, учителей и гувернеров, камердинеров и камеристок. Вся дворня – главным образом сенные девушки, ехали в бричках и фурах, нагруженных всем, что может понадобиться в дороге. Так что для поездки «на долгих» нужно было готовить самое малое 3 экипажа, а чаще – около десятка. Гордость помещика составляли особенные экипажи, каких не было ни у кого другого. У Нащекиных 16 лошадей тащили буфет: «видом… огромный, квадратный кованый сундук на колесах»