Затем застонал маживельник. Не просто зашумел на ветру – а завыл, заскрипел так, будто тысячи костяных ветвей терлись друг о друга под невыносимой тяжестью. Скрип стоял невыносимый, пронзительный, леденящий душу. Он не шел извне – он исходил отовсюду. От пучков, висящих в избе! Они вибрировали, извивались на своих веревочках, словно живые существа в агонии. Сухие иглы сыпались на пол, а скрип нарастал, превращаясь в жуткий хор, похожий на скрежет гигантских зубов, на лязг несметных скелетов, медленно поднимающихся из топи. Звук заполнял все пространство, бил в виски, сводил с ума.
Степан вжался спиной в стену у красного угла, схватился за край лавки, его глаза, широко открытые от ужаса, метались по избе, от трепещущих пучков маживельника к темному лику иконы. Он пытался крикнуть, но голос застрял в горле, перекрытый этим вселенским скрежетом. Казалось, вот-вот бревна избы не выдержат и рухнут под этим звуковым напором, похоронив его под обломками и сухими костяными ветвями.
«Не-ет…» – выдавил он наконец хриплый шепот. «Прекрати… Сгинь!»
Но скрежет лишь усилился, достигнув такой силы, что в печи зазвенела посуда, а по стенам поползли трещинки инея. И вдруг… Все оборвалось.
Мгновенно. Как будто гигантскую пилу, скрежещущую по кости, просто выдернули из пропила.
Наступила Тишина.
Не просто отсутствие звука. А абсолютная, гнетущая, невероятно тяжелая Пустота. Исчезло все. Стрекотание сверчков, завывание ветра в трубе, привычное, родное (теперь такое желанное) хлюпанье и бульканье болота за окном – все смолкло. Даже собственное дыхание Степана казалось ему немыслимо громким в этой абсолютной тишине. Мир замер. Затаил дыхание. Замер в ожидании неотвратимого финала. Эта тишина была хуже любого скрежета. Она была преддверием, паузой перед прыжком хищника. Она давила на барабанные перепонки, заставляла сердце бешено колотиться в попытке заполнить пустоту хоть каким-то шумом.
Степан стоял, не дыша, прижавшись к стене. Его глаза, привыкшие к полумраку, расширились, пытаясь уловить хоть какое-то движение в этой белой мгле за окнами и в темноте избы. Шепот тоже исчез. Полная, всепоглощающая тишина. Лишь леденящий холод продолжал сковывать тело, проникая глубже, к самому сердцу.
Он медленно, как в страшном сне, повернул голову к иконе. Лик Спасителя в красном углу казался еще темнее, еще скорбнее. Вдруг… Степану показалось, что по темному дереву пробежала легкая дрожь. Или это его собственные руки дрожали? Он не мог понять. Тишина была такой плотной, что звенела в ушах.
И тогда он услышал. Не звук. Ощущение. Тяжелые, медленные шаги. Не по снегу снаружи. По полу внутри избы. Глухие, влажные шлепки, словно кто-то огромный и облепленный тиной ступал босыми ногами по половицам. Шаги приближались из темного угла, откуда раньше доносился насмешливый шепот. Их было не разобрать – один шаг? Несколько? Существо? Или сама топь, обретая форму?
Шаги остановились. Где-то в центре избы, за пределами слабого света от догорающей печи. Тишина сгустилась еще больше, стала вязкой, как смола. Степан чувствовал на себе тяжелый, незримый взгляд. Холод достиг сердца. Он знал, что говорить бесполезно. Молиться? Слова застряли в горле. Он только крепче вжался в стену, чувствуя шершавую древесину под пальцами, и уставился в темноту перед собой, туда, откуда исходило это немое, давящее присутствие.
