Воин аквилы - страница 17



– Да, Валерий. Ты кое в чём даже оказываешься прав. У провинциалов, может, и нет особенной тяги и любви к изыску и красоте, в отличие от столичных патрициев. По пышности проведения званых вечеров с вами мало кто может сравниться. Но ты когда-нибудь думал о том, благодаря кому эти бесчисленные сытые вечера, наполненные безмерной массой рабов, в уйме столичных вилл проходят, не видя своего конца? А? Ну, конечно же, не думал. Да и зачем думать сытому, не обременённому нуждой человеку о каких-то далёких легионерах и центурионах, стойко защищающих на огромной границе, тянущейся от Британии до Египта, принципы римского мира, к коим твоя сущность намертво привыкла, Валерий. Так привыкла, что, может, и сама того не заметила, как пропиталась насквозь несмываемой вехой трусости и страха.

– Что? Что ты сейчас сказал, отвратный провинциал? Да я!.. Ты знаешь, кто я, ты, никчёмная британская деревенщина? Да как ты вообще посмел?!

– Тише, Валерий! Успокойся! Конечно, я знаю. Ты пока что в сущей жизни, собственно, никто! Ха-ха! А здесь всё это богатство и роскошь твоего отца. Но я уверен, что в будущем ты хочешь жить так же, как и твой знатный родитель. Занимать видную должность в сенате, проводить знатные вечера – таково твоё естество! И, поверь, его не так уж и сложно разглядеть.

– Довольно! Я не желаю больше о чём-либо разговаривать и спорить с тобой, мерзкий провинциал. Ведёшь себя словно обычный, не ведающий политического вкуса плебей, вместо того чтобы с уважением относиться к родовой принадлежности истинного патриция. Я обещал отцу не портить званый ужин. Так и будет. Наш разговор окончен, Владиус. Пусть каждый из нас останется при своём мнении и правоте. Но также знай и вот ещё что, будущий имперский воитель: то, что ты меня, по сути, назвал трусом, я никогда не прощу и этого не забуду! Слышишь, никогда! – сурово промолвив это, Валерий одновременно от распирающей злости немножечко притопнул на месте и затем, скривив и без того угрюмую гримасу на пожелтевшем от ненависти лице, быстро побрёл вон из шумного зала в какую-то иную сторону от раскинувшейся виллы, сметая на своём пути зазевавшихся гостей и рабов.

Оставшись наедине с самим собой, Владиус, тихонечко подойдя к бассейну с плавающими в нём дивными живыми рыбами под равномерно доносящиеся чуть поодаль звуки гуляющих гостей, сам того не ведая, и не заметил, как легко и безмятежно провалился в бездну волнительных размышлений. И даже скорее дум, наполненных душевной тягостью и болью от произошедшего и ещё отзывающихся в душе гулким и звучным эхом разговора с Валерием. Владиусу по-человечески искренне было очень жаль чрезмерно избалованного бесконечными лёгкими, как пух, дарами, окружающей знатной пышностью и роскошью сына Луция. Но, с другой стороны, юноша не был приучен к всякого рода лести и посему без каких-либо сомнений и жалостливого обмана и сказал пусть не столь приятную, но что ни на есть суровую правду в глаза разгулявшемуся и проникнувшемуся ложными и трусливыми постулатами сытой испорченности столичному патрицию. Да, сказал, но ведь не ради злобы, а по сущему веянию живой души, пылающей искренней надеждою на иной дальнейший жизненный исход ещё такого молодого начала. Живого начала, способного ли ещё прислушаться или же уже окончательно попавшего в лапы безудержной обиды навсегда?.. Задаваясь сим вопросом и одновременно прокручивая в голове последние самые яркие моменты эмоциональной непримиримости Валерия, Владиус вдруг совершенно неожиданно почувствовал за спиной будто бы посланное невидимой силой необъяснимо жгучее веяние. Веяние, кое молодой римлянин до сего момента ещё ни разу в жизни не испытывал. Веяние, которого явственно не знал. Но Владиус по природе своей был человеком не пугливым, а наоборот, являлся этаким созерцающим искателем всякого рода таинственного, интересного и неведомого. И посему, быстро переборов в себе мнимые грани сомнений и взяв себя в руки, молодой римлянин резво обернулся навстречу так неистово ожидающей позади таинственности и в тот же миг недвижимо замер, узрев перед собой образ прекрасной незнакомки, невольно заставившей от представшей красоты юношеские душу и сердце проникновенно обомлеть да, скорее, опьянеть от чарующего благоуханного женского совершенства, венцом которого выступали горящие огнём одурманивающей силы обворожительные миндалевидные живые тёмно-карие глаза. Будучи пленённым неожиданно явившейся перед взором чудесной природной грацией и, стало быть, по-прежнему не имея достаточных сил для осязаемых движений, Владиус вдруг, к своему дальнейшему душевному удивлению, в следующий же сладостный миг услышал ещё и сам овеянный, словно дюжиной изысканных гармоничных арф, ласковый женственный голос, с тихим упоением пролепетавший: