Вокализ - страница 4

Только ковыль белёсый качается в мареве, и весной тюльпаны цветут сумасшедшими, красно-жёлтыми коврами.

«Вот бы, – думаю, – мама увидела цветущую степь! Этого же нигде нет, я бы ей всю степь в тюльпанах подарил».

Потом стал засушивать тюльпаны между страницами какой-нибудь толстой книги, они становились плоскими, полированными, гладкими и приятными на ощупь, и я посылал их маме в письмах. А ещё украшал засушенными тюльпанами и ковылём дембельский фотоальбом.

Меня в армию провожала только мама, отец за год до этого умер от неизлечимой болезни, а девушки у меня не было, той девушки, которая бы ждала, а я бы верил, что она ждёт, не было такой. А на всякую ерунду время было жалко тратить. Время наше – конечно, я это по отцу понял, ему ведь всего сорок семь лет было, жить бы и жить… а как он маму любил! Знаешь, я однажды семьдесят средних лет жизни человека перевёл в секунды – стало страшно…

И вот выхожу я из вагона на своей станции, в руках один маленький чемоданчик, ищу глазами маму, нет, да не может быть, я же телеграмму дал… нет, нет, нет. У меня сердце прыгает уже где-то под горлом, во рту сухость, мысли самые ужасные, я бегом к такси, через 15 минут стою у калитки нашего маленького дома. А весна… вишни, яблони цветут, как невесты, в палисаднике нарциссы, тюльпаны, незабудки, цветы меня немного успокоили, думаю, мама посадила, кто же ещё.

Стою у калитки, любуюсь, а потом посмотрел – из почтового ящика телеграмма торчит, вынул её… моя. Как же так, я же её ещё позавчера посылал, не вытащила, не знала, почему? В два прыжка оказался на крыльце, звоню… тишина… звоню, звоню долго, стучу ногами, собака соседняя залаяла, потом дверь открывается – мать. Нет, она не пьяная, но и не совсем трезвая и как будто чужая. Обняла меня вроде как для приличия:

– Заходи, сынок, заходи.

А сама в каком-то молодёжном, диком ярком платье намного выше колен, вырез такой, что вся грудь наружу, волосы жёлтые, макияж как… как у шлюхи, и запах дешёвой туалетной воды. Я её взял за плечи, тряханул как следует:

– Мать, ты что! Ты что делаешь! У дороги что ли стоишь, подрабатываешь?

– Нет, сынок, в ларьке у Махмуда работаю, он деньги исправно платит.

И такая злость, такая дикая злость меня одолела… схватил её за волосы, и все они в моей руке остались, оказалось, это парик такой, а под ним, гляжу, мамины русые волосы:

– Ты что же, не видела мою телеграмму? Как же так, мама?

Она падает мне в ноги:

– Прости, прости, сынок.

Подошёл я к столу, а на нём в вазочке какие-то дебильные три красные розочки, какие-то колбасы, сыры, вижу, что особые, не наши, и шашлык из баранины – жир течёт на тарелку и тут же белым пятном застывает, и вино разное в бутылках, и водка, и пиво… Взял я за углы эту скатерть-самобранку, связал в узел, вышел и бросил на помойке.

– Иди, – говорю матери, – иди в ванну, отмывайся и одевайся, как нормальная женщина, к отцу на могилу поедем.

В это время её мобильный звонит, она из ванной выглядывает, смотрит на меня, мол, как быть.

– Молчи, – говорю ей.

Минут через десять около нашей калитки остановилась машина, потом долго звонят в дверь, потом стучат в окно.

Думаю, только бы окно не разбили, чтобы нам не встречаться. Подождал, смотрю, уехал этот Махмуд.

Мать переоделась в длинное платье, русые волосы собрала сзади в пышный пучок и стала ещё стройнее, как будто даже выше, моложе, чище и такой красивой – мимо не пройти! Ей всего-то сорок четыре года, девчонка! Она же раньше провизором в аптеке работала, сидит у окошка в белом халатике, аккуратненькая, чистенькая всегда.