Пользуясь долгой паузой, Сергий чурку установил напротив Алексия и сел наконец-то, готовый исповедь выслушать. А тот будто бы горечь со своей души соскребал, откашливал мокроту, чтоб выплюнуть, сидел, обвисший на посохе, шамкал редкозубым ртом. Но не выплюнул, вдруг сглотнул вместе с одышкой, воздух носом потянул и отпрянул.
– Чем от тебя разит-то, игумен? Запах дурной…
– Да уж не благовониями мы тут пропахли, – подтвердил тот. – Не ладанным духом.
– А чем ещё?!
– Братия от восхода до заката с топорами не расстаётся. На службе кулаками крестится. Персты по чину не слагаются, заскорузли…
– С топорами? – отвлечённо и подозрительно спросил митрополит.
– Так ещё шестнадцать скитов рубим, четыре башни вежевых, что татарва спалила, и три часовенки. В баню ходить каждодневно устав не велит. Нечего баловать тело…
– Да ты же трапезничал с чесноком! – Алексий брезгливо отодвинулся.
– На дух не переношу!
– Ровно татарин стал, как из Орды возвратился…
– От инока должен исходить дух благостный – не мужицкий!
– Это не чеснок, святейший, – черемша, – признался игумен. – Весною собираем да мочим, словно капусту. Полезная снедь от заразных болезней. А всё целебное – горькое либо вонькое. Пчёлки эвон с конского пота и мочи соль собирают, а мёд сладкий делается.
Митрополит, возможно, мудрёным его речам внимал, да значения не придавал, отягощённый своим бременем мыслей. Вдруг руку свою протянул и спросил:
– Ты, брат, десницу мою пощупай. Тёплая ли? Живая?
Сергий митрополичью сухонькую руку своей хваткой пятернёй пожал, будто обвядшую срубленную ветвь.
– Вроде горячая… Знать, живой.
Алексий выдернул враз спёкшуюся в кость ладонь.
– А патриарх очи мне закрыл, в саван обрядил и отсоборовал! Да живого на погост!
Почти выкрикнул, отвернулся и стал слушать церковное пение.
– Киприана в митрополиты возвёл? – спросил игумен.
Алексий отшатнулся и перекрестился коротко.
– Тебе-то откуда ведомо? Сие покуда в тайне…
– Догадался, – обронил тот.
– Киприана! – Борода митрополита вспушилась от возмущения. – При мне живом на кафедру возвёл! Ныне Русью болгарин править станет! Сколько же заплатил патриарх Болгарский, Ефимий, дабы к нам посадить Киприана? И сколько сам Киприан?!
– Должно быть, много заплатил, – смиренно предположил игумен. – Сколько ныне дают за митрополичий сан?
Алексия затрясло.
– Одни говорят, три, другие – пять тысяч серебром!
– Добро патриарх взимает мзду. Да ты уймись, брат, я не стригольник.
– Токмо что не стригольник! А во всём ином – еретик!
Настоятель помедлил, дожидаясь, когда Алексий усмирит гнев праведный, пообещал серьёзно:
– Велю послухам келейку тебе срубить. Оставайся.
– В отшельники я не собираюсь! – почти мгновенно заявил митрополит, пристукнув посохом. – И Киприана ни в Киев, ни в Литву не пущу. А Москвы ему и вовсе не видать!
Теперь и Сергий ссутулился от бремени дум. С одной стороны властвовала Орда, ханы и ханши, помыкая волей и нравами русскими. С другой – Вселенский патриарх Константинопольский, Филофей, без благого слова коего даже епископы не ставились. А вкупе с греками и болгары норовили править русской церковью.
И это тягло было ничуть не легче татарского. Рвали Русь с запада и востока, баловали ею, как собаки тряпицей…
– Что посоветуешь мне, игумен? – уняв неистовство, спросил Алексий.
– Говорят, у тебя мудрый старец завёлся? Может, его совета испросить?
– И без старца скажу, – отрезал Сергий. – Отдай бразды великому князю. Богу – богово, а кесарю – кесарево. Тебе надобно светлый храм воздвигать с алтарями, а не кремль белокаменный с грановитыми палатами.
