Он снова заморгал и устало улыбнулся. Его глаза утратили стальной блеск, и он выглядел бесконечно измученным.
– Нет, прощения должен просить я, Донна Тейбард. Я принес в ваш дом смерть.
– Вы вернули мне сына.
– Надолго ли, Донна? Всю жизнь я был камнем, упавшим в пруд. Сначала всплеск, во все стороны разбегаются волны… Но потом? Вода успокаивается, даже рябь исчезает, и пруд вновь такой, каким был. Я не могу защитить вас от Комитета. И Эрика тоже. Я ни на каплю не убавляю зла в мире. А порой, думается мне, и добавляю к нему.
Она сильно сжала его руку, заставляя посмотреть на себя.
– В вас нет зла, мистер Шэнноу. Поверьте мне! Я разбираюсь в этом. Когда я увидела вас, то испугалась, но потом успела вас узнать. Вы добры, вы деликатны и вы не воспользовались моим положением. Как раз наоборот: вы рисковали жизнью ради Эрика и меня.
– Это ничего не значит, – сказал он. – Моя жизнь ведь не великое сокровище. Я ею не дорожу. Мне доводилось видеть такое, от чего испепелилась бы душа другого человека – людоедов, свирепых дикарей, рабство, убийства развлечения ради. Я далеко ездил, Донна, и я устал. Прошлым летом я убил троих и дал клятву никогда больше не убивать. Меня нанимают избавить селения от разбойников и зачинщиков войн – и мне это удается. Но тогда глаза тех, кто искал моей помощи, обращаются на меня, и я вижу страх в этих глазах. И люди радуются, когда я уезжаю. Они не говорят: «Спасибо, мистер Шэнноу. Оставайтесь у нас, обрабатывайте свое поле». Они не говорят: «Мы ваши друзья, мистер Шэнноу, и никогда вас не забудем». Нет, они суют мне обменные монеты и спрашивают, скоро ли я отправляюсь дальше. А когда я уезжаю, Донна, разбойники возвращаются, и все становится прежним. Вода в пруду успокаивается, даже рябь исчезает.
Донна встала и подняла его из кресла.
– Мой бедный Йон, – прошептала она. – Идем со мной!
Она отвела его в заднюю комнату, раздела его в темноте, разделась сама и откинула одеяло на широкой кровати. Он нерешительно лег рядом с ней и не набросился на нее с яростной страстью, как она ждала, а лишь гладил ее кожу с тихой нежностью. Она обвила рукой его шею, пригнула его голову, пока их губы не встретились. Он застонал, и вспыхнула страсть.
Любовником он был неопытным, почти неуклюжим, совсем не таким умелым, как Томас Плотник, однако Донна Тейбард обрела с Шэнноу полноту радости, далеко превосходившую все, чем ее дарила опытность Томаса, ибо Шэнноу отдавал всего себя, ничего не утаивая, а потом заплакал, и его слезы лились на лицо Донны.
И она гладила его лоб, нашептывала ласковые любящие слова – и вдруг поняла, что эти же слова шептала Эрику час назад. И Шэнноу заснул, как заснул Эрик.
Донна вышла на крыльцо, прохладной водой из ведра смыла пот с тела, потом оделась и подошла к загону, наслаждаясь свежестью ночи.
Люди назовут ее распутницей: нашла себе мужчину так скоро после исчезновения мужа! Но она совсем не чувствовала себя распутницей. Нет, у нее было такое чувство, будто она только что вернулась домой из долгой поездки, и все ее близкие, все друзья встретили ее с распростертыми объятиями. Этой ночью Комитет ее не пугал. Все слилось в единой гармонии.
К ней подошел мерин Шэнноу и ткнулся мордой ей в руку. Она погладила его по носу, по шее и пожалела, что не может оседлать его и ускакать в холмы; пожалела, что у него нет крыльев, чтобы улететь с ней в небо высоко-высоко над облаками, к самой луне. Ее отец рассказывал ей чудесные истории о крылатом коне из легенд Древних и о герое, который ездил на нем, сражая демонов.
