Я долго туплю, куда деть лоскуты, и, не найдя ничего лучше, запихиваю в карман.
– Меня сейчас вырвет, – натужно говорит Диана и утыкает взгляд в потолок.
По крайней мере, она не привыкла рубить людей, это уже радует.
Я со стоном наклоняюсь к матрасу и шуршу лекарствами. Звучат шаги Дианы, что-то звенит, что-то тренькает.
Гитара?
Поправка: электрогитара.
Диана, сидя на матрасе, перебирает пальцами струны – без мелодии, без мысли, будто гладит котёнка. Усилка не хватает: «котёнок» мяучит плоско и гнусаво, и одинокие ноты умирают с призрачным эхом.
– Чё из этого обеззараживающее? – Я показываю на лекарства, и недомузыка стихает.
– Моё дыхание, ха-ха… – В поле зрения появляется рука Дианы и вытаскивает из горки «Хлоргексидин». – Кажется, это.
Бутылочка дрожит, как в лихорадке. То есть, Диана ПОРЕЗАЛА меня и ВОЛНУЕТСЯ больше меня?
Я смачиваю прилипшую ткань раствором. Поначалу рану слегка пощипывает, но уже через пару секунд от жгучей боли перешибает дыхание и темнеет в глазах.
Ух-х-х…
Диана сращивает ноты в тёмный, порыкивающий гитарный грув и замуровывает комнатку стенами звука. Поверх их стекает голос: чистый, холодный, как ручей в скалах:
И лампа не горит.
И врут календари.
И, если ты хоть что-то мне хотел сказать…
То уж скажи.
Она специально?
Вся ситуация какая-то идиотская. Я искал Диану, будто средневековый рыцарь – Грааль, а теперь… теперь-то что?
Вспомнив о дыхании, я беру чистый бинт и кладу отмякший кусок балахона в карман. А куда ещё?
– Ты здесь живёшь? То есть, видно, но…
Диана нервно хихикает.
– Нравится? Дёшево, блядь, и сердито.
Меня прямо-таки корёжит от её мата.
– Н-нравится? – неуверенно повторяет Диана, и гитара стихает.
– Да, наверное.
Я выливаю полбутылки хлоргексидина на открытую рану и стискиваю зубы.
О, да.
Б-бодрит.
Диана кивает пару раз и выщипывает из гитары что-то средневековое. Взгляд её затуманивается.
Я вытаскиваю из горки лекарств детский пластырь (рыбки, крабики, лягушата и даже мышка на автомобиле), раздираю упаковку, отлепляю бумажки от клеящей поверхности.
– Веро… Твоя мама…
Диана не реагирует, – не расслышала? – молча отставляет гитару и гремит чем-то в углу, пока я нарезаю пластырь тонкими полосками.
– Сисечку? – Раздаётся «чпок», и по комнате проходит ягодный аромат. – Предложила бы ещё что-нибудь, но, как говорится, ни говна, ни ложки.
Я мотаю головой, и Диана неловко отпивает из розовой полторашки. Давится. Кашляет.
– Такое малинное. То есть, малиновое. Точно не будешь?
Она отпивает снова – большими жадными глотками, будто это вода, будто Диану мучает столетняя жажда.
– В последний раз, когда мы пробовали че-то алкогольное, нас с тобой едва не загребли. Так что нет, не пью.
– Артур Арсеньев: «Ничего, кроме «Корвалола»!
– Ха-ха. А твой диабет?..
– По-прежнему со мной. – Диана глупо хихикает. – На последней диспансеризации одна бурятка, которую непонятно каким хуем занесло на наши широты, сказала, мне надо жрать соль, блядь, с пониженным содержанием соли, потому как у меня давление, и сахар, блядь, с пониженным содержанием сахара, потому как у меня… – Диана разводит руками. – Ди-а-бет.
Она поднимает бутылку, чокается с кем-то невидимым, и, прошептав «Слава Сатане!», отпивает. Вороновы глаза блестят в полумраке, худая тень подрагивает на стене. На миг кажется, что нас с Дианой не разделили последние годы, что мы дома, а не на каком-то складе, и где-то рядом Вероника Игоревна, и батя, и пахнет с кухни жареной картошкой с грибами, и бубнит телевизор… А потом реальность возвращается, вновь распарывая, разрывая меня от макушки до пяток на двух людей: ПРОШЛОГО и НАСТОЯЩЕГО.
