Кислая смесь зависти и разочарования плавит мне желудок, и я бросаю ей на съедение ещё один ломоть конской колбасы.
Жри!
– И всё это… – Олеся наконец выуживает нужный вопрос, – вы делаете на свечки и пожертвования?
– Да, свечи, записки, молитвы, панихиды… Последнее время, стали приносить доход книги, видимо, в связи с популярностью нашей страницы в социальной сети. Кстати, хочу отметить, что данная страница – целиком инициатива моего внука. – Отец Николай чуть улыбается. – Духовенство, с нашей стороны, нисколько не цензурирует её содержание.
– Между прочим, очень интересная страница, много познавательного. – Олеся бросает лукавый взгляд за камеру и опять сверяется с записями. – Вот в Свято-Алексиевской пустыни, сколько на данный момент проживает здесь, м-м, постоянно?
Отец Николай поправляет мизинцем чёрные роговые очки и беззвучно шевелит губами.
– Предполагаю, пятьдесят два человека.
– Так мало? – Олеся наклоняется вперёд. – Кажется, что попадаешь в отдельный город… посёлок.
– Всё относительно, Олеся. Я помню, когда в девяностом году был принят закон о свободе вероисповедания, я самолично крестил несколько сотен. Никто из них больше не посетил церковь. Так что эти пятьдесят два человека куда больше значат для меня, чем те сотни.
– Эти пятьдесят два человека – одиночки или семейные люди? Духовенство? Мирские?..
– Олеся, по-разному. – Отец Николай оправляет длинную бороду. – Кто-то находит у нас необходимое уединение, кто-то – семью. Кто-то приезжает с семьёй. Наши двери для всех открыты.
– Скажите, а… ну, а много ли тех, кто однажды поселился среди вас и потом уезжает?
Отец Николай отпивает воды из бутылочки. Его светло-карие глаза затуманиваются, и ответ звучит далёким, суховатым эхом:
– На моей памяти был один такой человек.
– Как интересненько, – Олеся кивает и перебирает записки, но вскоре останавливается. Секунду она медлит, затем всё же спрашивает: – А какая причина?
– Я бы не хотел об этом говорить, Вероника.
Камера слегка дёргается.
– О… Олеся.
Дед Валентина замирает и секунд десять вовсе не дышит.
– Прости меня… – выдыхает он. – Конечно, Олеся. Олеся. Прости.
Изображение моргает от резкой монтажной склейки – словно Валентин выдрал с корнями длинную неловкую паузу.
– Если коротко… – спрашивает Олеся, – причина была в каких-то особенностях жизни в пустыни? Или…
– Нет. – Отец Николай снова отпивает воды и горбится ещё сильнее, будто крест с каждой секундой тяжелеет и прижимает его к земле. – Она… этот человек имел свои причины. Ребёнка, о котором следовало позаботиться. Дела, которые следовало завершить.
– А нельзя это было сделать, уже живя здесь, помогая?..
Слово «ребёнок» ещё звучит в моих мыслях и заглушает вопрос Олеси. Неужели отец Николай говорит о Диане и её матери? Именно Вероника Игоревна уходила жить в Свято-Алексиевскую пустынь и потом вернулась. Больше некому.
Я машинально отрезаю кусок махана и кладу с ножа в рот.
С чего же тогда всё началось?
С листовок. С четвёрок? Я помню, что гимназию перевели с двухсотбалльной системы на пятибалльную, и на уроках Вероники Игоревны не стало хорошистов.
С месяц гнойник набухал, разрастался, а затем посыпались жалобы родителей. Начались проверки, воздух классов наполнило скрытое напряжение. Тогда же в нашу гимназию пришёл дед Валентина. От него веяло обаянием светлого, настрадавшегося человека, которое притягивало людей и Веронику Игоревну тоже зацепило, но зацепило неправильно. Не как пример добродушия или открытости, а как ледяной шип Снежной королевы, что попадает человеку в сердце и лишает покоя.
