Изначально место это задумывалось как тайное, хорошо охраняемое. Систему постов и секретов оставили прежнюю, но значительно усилили.
Бережению рухляди отвели помещение в самом княжеском детинце, а в этом теперь формировали маршруты сторожей, беседовали с богатыми купцами (гостями), отправляющимися в иноязычные страны; испытывали тех, кто изъявлял желание стать прелагатаем; выслушивали донесения вернувшихся…
Внешне всё выглядело обыденно: амбар как амбар. Только на втором этаже Лев Гаврилович распорядился прорубить несколько окошек.
– Не в темнице же, – сказал при этом. – С ясным солнышком завсегда веселее…
Добавим, что доступа сюда не имели даже многие из высоких рязанских бояр.
Сыну Лев Гаврилович сразу сказал: – Князья радели за тебя, мол, Евпатия тоже надобно пристрастить к тайной службе…
– А ты, батюшка? – с надеждой спросил Евпатий.
– А я сказал, мол, рано, мал ещё да зелен. Мечом размахивать да сулицу метать способен, а на что другое пока что негож.
Евпатий насупился, лицо стало покрываться красными пятнами, на глазах выступили непрошенные слёзы.
– Батюшка… – прошептал умоляюще.
– Пошто посуровел да слезьми налился? Нешто лука объелся? А? Матушка, глянь, наш отпрыск родительским решением недовольствуется.
Лев Гаврилович подошёл к сыну, взял перстью за подбородок и чуть потянул вверх.
– Зри мне в очи, сыне, – сказал властно. – Желаю, чтобы запомнил ты на все времена едину истину: не мы в отчине нашей, но она в нас самих. И службу ей нести способно там, где ты более всего надобен.
– Да, батюшка, – кротко отвечал Евпатий.
– Ты в половецкой речи превзошёл? Сможешь на языке том поганом поговорить с Вадимом Данилычем?
– Ну… так…
– То-то и оно, что так: с пятого на десятое. Понимаю, превзойдёшь… Но превосходить поганую речь половецкую надобно уже нынче! Она для нас, рязанцев, должна стать второю родною, покуда мы с нехристями этими граничим! И греческому языку следует поучиться у братки своего Дементия, который в нём доподлинно искусен. Зачем? Не ведаю! Вадим Данилыч крепко бает на нём, друже мой Олёша Попович шибко любит книжную премудрость всяческую, в том числе и греческую. Стало быть, и сын мой тоже должен язык тот свистячий осилить всемерно.
Он передохнул немного, присев у большого стола и пригубив кваса из ковша.
– Вот тогда и подумаем о тайной княжеской службе, – продолжил неспешно. – Помни, дитятко, лучших сынов рязанских буду сбирать. Лучших! Одним из лучших и надобно сделаться. Да, десятком ты правишь разумно, Дикое поле ведаешь, хоть частями, но ведаешь. Но ты пойми, сыне, что в нём надобно, как в избе своей, по всем её углам, чтоб никакая сволота поганая тебя перехитрить была неспособна!.. Верую, свято верую в то, что станешь ты и сотником, и воеводой, ещё и место моё займёшь. Ты – плоть от моей плоти и кровь от моей крови… И помни, что не будь меня, не было бы и тебя.
Он рассмеялся по-доброму, приобнял сына, потом похлопал по плечу, со словами:
– Покамест место твоё с твоим десятком… Ступай.
Евпатий воле родительской был послушен. Более того, с годами он всё яснее осознавал, до какой степени становится похож на отца: так же стремится к постижению воинского ремесла; так же рачителен и хозяйственен. Да и полюбил точно так же: раз и навсегда, верно и глубоко. Он искренне и горячо благодарил Вседержителя за то, что у него такой отец – и воинский начальник и родитель; над отцом – рязанский князь, над которым лишь матушка-Рязань да Господь Бог. И все они составляют единое целое, имя которому – русская отчина.
