Выдержал в Москве один, и то несколько месяцев, грузчиком на мясокомбинате. Я тогда посоветовала ему найти поэтов, работающих в том же ключе, войти в их стаю. Но Москва не принимала чужаков. Сколько я встречала и встречаю талантов, которые так и не смогли пробиться к людям!
Легенды – непостижимая вещь, уже в новую квартиру в Москве ко мне приезжали поэты из Волгодонска, кто-то сказал там, что я помогаю волгодонцам! Чем я могла помочь, кроме чая и советов – никаких связей, никаких выходов на печатные издания я так и не приобрела. Ничего я не могла сделать – ни тогда, ни, тем более, сейчас, когда всё решают деньги.
Как бы ни ругали эпоху «застоя» – можно было принести действительно хорошие стихи или песню на радио, на телевиденье, на пластинку – их принимали!
Сейчас даже пытаться бесполезно без денег. Зато любая бездарность пройдёт по купюрам, как по ковровой дорожке.
Наступала весна, пора любви. Впрочем, для меня пора любви – круглый год. Но в моём сердце продолжал жить только Пан директор, не смотря ни на что. Любовь к нему была, как полноводная подземная река на равнине. Никто не знает, что она есть. Цветут сады, колосятся поля, шумят деревья, поют птицы. А она течёт себе, втайне от всех. У неё, наверно, свои пороги и перекаты, и какие-то отрезки спокойного течения.
Сижу в аудитории рядом с Колей Авиловым. Он нервный, резкий в движениях и суждениях, старше нас всех. Смотрит на меня серьёзными глазами.
– Ты чудная девчонка, только у тебя странные отношения с мужчинами. К тебе половина ребят клинья подбивали, и я в том числе. А ты? Может, ты лесбиянка?
– Что ты, в самом деле, какая лесбиянка! Простоя люблю другого человека, и он меня любит, я знаю, только сложно всё.
– Тогда ты и вправду классная!
На самом деле я верю, что с Паном директором у нас всё кончено. Очень смешно, правда, но я верю, что это конец, при каждой ссоре, а при новой встрече забываю всё. Наверно, у этой моей подземной реки такая глубина, что в ней тонут все обиды.
Но пока я уверена, что это – конец.
Шота приходит каждый вечер, когда я дома. Смотрит своими горячими восточными глазами. Если я не нужна Пану директору, почему не Шота! Я и вправду не лесбиянка.
Ну, почему я не могу подойти и положить ему руки на плечи? И, наверно, что-то есть в моих глазах, если и он не может подойти и обнять меня…
Какой-то круг,
Какой-то странный круг,
Невидимый,
Начертанный судьбою.
Мне не поднять
Тебе на плечи рук,
И не шагнуть,
Как в бездну, за тобою.
Войди в него!
Войди в мой дом и сад,
Где даже воздух
В ожиданье замер.
Войди в него,
Который день подряд
Я это говорю тебе глазами!
Войди в мои
Зелёные леса,
Не нарушая
Их спокойной сени,
Не пуганы в них
Птичьи голоса,
Не стреляны
Ни волки, ни олени,
Не кошены
Ни травы, ни цветы!
Но ты молчишь,
Ты медлишь, медлишь всё же…
Не можешь ты перешагнуть черты,
Не можешь.
И, как в ответ на эти, такие несвойственные мне мысли, приехал Пан директор! Правда, не один.
Я стирала на кухне. Прибежала соседка:
– Светик, там тебя спрашивают три полковника.
– Наверно, подполковники, у меня нет столько знакомых полковников!
Выхожу в коридор – надо же, Пан директор! С ним его друг, Миша, начальник лаборатории того же института, где я два года работала в командировке. Третьего не знаю.
Я рада им, я уже забыла о своём обещании – что Пан директор меня больше не увидит. А он? Он знал меня до самого донышка. Наши ссоры, даже очень серьёзные, при новой встрече я забывала начисто.
